О, мой любимый. Как бы мне ни хотелось заблуждаться, но я должна была провести связующую нить между бессмысленным ужасом того открытия и всем лучшим, что было в мужчине, за которого я вышла

замуж.

До отъезда в школу оставалось добрых двадцать минут, и ты разрешил детям погулять. Ты даже обрадовался, что, в виде исключения, они резвились вместе — семейные узы. Ты пролистнул «Таймс». Четверговый выпуск, посвященный недвижимости, тебя не заинтересовал, и ты начал мыть посуду. Ты услышал крик. Я не сомневаюсь, что ты немедленно выбежал во двор. Ты бросился за Кевином. Ты был крепким даже в свои пятьдесят с хвостиком, еще прыгал через скакалку по сорок пять минут в день. Нелегко было остановить такого мужчину. И ты почти добежал... оставалось несколько ярдов до гребня под градом стрел.

Вот моя теория: я думаю, ты замешкался. Выбежав на дек, ты увидел нашу дочь, пригвожденную к мишени, со стрелой в груди, а наш первенец развернулся и нацелил подаренный на Рождество арбалет на отца-дарителя. Ты просто не поверил своим глазам. Ты верил в хорошую жизнь. Ты был хорошим отцом, проводил с ним выходные, устраивал пикники, рассказывал на ночь сказки и таким образом воспитывал порядочного, здорового сына. Ты жил в Америке. И ты все делал правильно. Следовательно, этого не могло быть.

Итак, на один смертельный момент эта высокомерная убежденность — то, что ты хотел видеть, — вмешалась роковым образом. Возможно, твой мозг даже умудрился трансформировать зрительный образ и звуковое сопровождение: Селия, прелестная, мужественно переносящая несчастья Селия, милая, оптимистичная Селия, привыкшая к своей инвалидности, Селия с развевающимися на весеннем ветру золотистыми локонами. Она не кричит, она смеется. Это не вопли, а смех. Девочка-Пятница Кевина стоит прямо перед мишенью, потому что преданно помогает брату собрать стрелы... ах, Франклин, конечно, она помогла бы. А что касается твоего красивого юного сына, то он практикуется в стрельбе уже шесть лет. Его тщательно инструктировали настоящие профессионалы, и он прекрасно знает технику безопасности. Он никогда бы не нацелил заряженный арбалет на другого человека, тем более на своего отца.

Конечно, это игра солнечного света. Кевин просто машет поднятой рукой. Наверное, хочет без лишних слов — он же, в конце концов, подросток — извиниться за грубость за завтраком, за резкое, отвратительное отречение от всего, что пытался сделать для него его отец. Ему интересно, как работает «Кэнон», и он надеется, что ты объяснишь, для чего нужна та кнопка. В другой раз. Если честно, он искренне восхищается достижениями отца в такой необычной профессии, предоставляющей такую свободу для творчества и независимость. Ему просто неловко. Он ведь подросток. В этом возрасте в них кипит дух соперничества. Они хотят помериться силами. Мальчику очень стыдно за его срыв. Все, что он говорил в запале, неправда. Он дорожит всеми теми поездками на поля Гражданской войны хотя бы потому, что только мужчины могут понять друг друга, и он так много узнал в музеях. А вечерами в своей комнате он иногда достает из энциклопедии «Британника» те осенние листья, что вы собрали в прошлом году рядом с домом Теодора Рузвельта. Вид начинающих выцветать листьев напоминает ему о смертности всех, особенно его отца, и он плачет. Плачет. Ты никогда это не увидишь; он никогда тебе не скажет. Но ведь он плачет. Видишь? Он машет. Он машет, чтобы ты принес фотоаппарат. Он передумал, и до школьного автобуса еще пять минут, но он хочет, чтобы ты сделал несколько снимков... для того монтажа в прихожей... Храброе сердце Палисад-Пэрид.

Тот мираж не мог длиться больше пары секунд, но тех секунд хватило Кевину, чтобы выпустить свою первую, смертельную стрелу, может быть, ту, что я нашла в твоем горле, вонзившуюся спереди и торчавшую из шеи сзади. Наверное, она проткнула артерию. Трава вокруг твоей головы в свете прожекторов казалась черной. Три другие стрелы — в центре груди, куда я любила класть голову, в бедре и в паху, чудо которого мы недавно с тобой возродили, — были дополнительными, необязательными штрихами, как несколько лишних колышков по краям хорошо укрепленной палатки.

И все равно я не перестаю удивляться силе, с которой ты карабкался на тот холм, хрипя, захлебываясь собственной кровью. Конечно, Селия не была тебе безразлична, но, возможно, с первого взгляда ты понял, что спасать ее поздно. То, что она больше не кричала, было плохим знаком, но собственное спасение было не в твоем духе. В свете прожекторов твое застывшее, обострившееся лицо с отброшенной на него резкой тенью древка стрелы выражало... такое сильное разочарование.

8 апреля 2001 г.

Мой дорогой, мой любимый Франклин,

Не знаю, следишь ли ты за событиями, но примерно неделю назад над Южно-Китайским морем китайский истребитель врезался в американский самолет-разведчик. Китайский пилот, похоже, утонул, а подбитый американский самолет-разведчик приземлился на китайском острове Хайнань. Отсюда вопрос, кто кого сбил. Вспыхнула дипломатическая война, и Китай удерживает в заложниках экипаж в количестве двадцати четырех человек, причем всего лишь в надежде на извинения. У меня не хватает энергии следить за всеми препирательствами, но я заинтригована: неужели мир в этом мире (во всяком случае, так они утверждают) зависит от одного-единственного акта раскаяния. До того, как я научилась разбираться в подобных вещах, я, возможно, нашла бы ситуацию раздражающей. Это вернет заложников? Так попросите прощения, и все дела! Однако сейчас вопрос раскаяния кажется мне решающим, и я не испытываю ни удивления, ни разочарования, оттого что проблемы исключительной важности могут быть решены в соответствии с ним. Кроме того, на данный момент эта хайнаньская головоломка относительно проста. Гораздо чаще принесенные извинения никого не возвращают.

В последнее время политика также распалась для меня на рой крохотных личных историй. Пожалуй, я больше в нее не верю. Реальны лишь люди и то, что с ними происходит. Даже тот скандал во Флориде лично для меня сводится к тому, что какой-то мужчина с детства хотел стать президентом; что он достаточно близко подобрался к своей мечте и смог попробовать ее на вкус. Суть в его печали и в том, что невозможно повернуть время вспять и пересчитывать голоса до тех пор, пока плохие новости в конце концов не превратятся в хорошие. Суть в его мучительном нежелании смириться с ситуацией. Так и я. Я гораздо меньше думаю об ограничении торговли и будущей продаже оружия Тайваню, чем о тех двадцати четырех молодых людях в незнакомом здании с незнакомыми запахами, которых кормят тем, что вовсе не похоже на китайскую еду навынос, к которой они привыкли, которые плохо спят, представляя самое худшее: обвинение в шпионаже и перспективу сгнить в китайской тюрьме. А дипломаты тем временем обмениваются едкими коммюнике, которые заложникам никто не дает прочесть. Я думаю о молодых людях, которые полагали, что жаждут приключений, пока не вляпались в одно из них.

Иногда я восхищаюсь наивностью своей молодости: я приходила в уныние оттого, что в Испании росли деревья, отчаивалась оттого, что каждая неисследованная территория, оказывается, имеет еду и климат. Я думала, что хотела попасть куда-то еще. По глупости я приписывала себе ненасытную жажду экзотики.