Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Греков, – подсказал он.
– Ой, нет, – сказала она.
Он стал целовать ее шею и нащупал пальцами, отстегнул железную пуговицу на ее гимнастерке, коснулся губами ее худенькой ключицы, грудь он не решился целовать. А она гладила его жесткие, немытые волосы, как будто он был ребенком, а она уже знала, что все происходящее сейчас неизбежно, что так уж оно должно происходить.
Он посмотрел на светящийся циферблат часов.
– Кто поведет вас завтра? – спросила она. – Греков?
– Зачем об этом. Сами пойдем, зачем нас водить.
Он снова обнял ее, и у него вдруг похолодели пальцы, похолодело в груди от решимости и волнения. Она полулежала на шинели, казалось, не дышала. Он прикасался то к грубой, пыльной на ощупь ткани гимнастерки и юбки, то к шершавым кирзовым сапогам. Он ощутил рукой тепло ее тела. Она попыталась присесть, но он стал целовать ее. Вновь вспыхнул свет и на мгновение осветил упавшую на кирпичи Катину пилотку, ее лицо, показавшееся ему в эти секунды незнакомым. И тотчас снова стало темно, особенно как-то темно…
– Катя!
– Что?
– Ничего, просто голос хотел услышать. Ты почему не смотришь на меня?
– Не надо, не надо, потуши!
Она снова подумала о нем и о матери, – кто ей дороже.
– Прости меня, – сказала она.
Он не понял ее, сказал:
– Ты не бойся, это на всю жизнь, если только будет жизнь.
– Это я о маме вспомнила.
– А моя мать умерла. Я лишь теперь понял, ее выслали за папу.
Они заснули на шинели, обнявшись, и управдом подошел к ним и смотрел, как они спят, – голова минометчика Шапошникова лежала на плече у радистки, рука его обхватывала ее за спину, он словно боялся потерять ее. Грекову показалось, что они оба мертвы, так тихо и неподвижно лежали они.
На рассвете Ляхов заглянул в отсек подвала, крикнул:
– Эй, Шапошников, эй, Венгрова, управдом зовет, – скоро только, рысью, на полусогнутых!
Лицо Грекова в облачном холодном сумраке было неумолимым, суровым. Он прислонился большим плечом к стене, всклокоченные волосы его нависали над низким лбом.
Они стояли перед ним, переминаясь с ноги на ногу, не замечая, что стоят держась за руки.
Греков пошевелил широкими ноздрями приплюснутого львиного носа, сказал:
– Вот что, Шапошников, ты сейчас проберешься в штаб полка, я тебя откомандировываю.
Сережа почувствовал, как дрогнули пальцы девушки, и сжал их, и она чувствовала, что его пальцы дрожат. Он глотнул воздух, язык и нёбо пересохли.
Тишина охватила облачное небо, землю. Казалось, что лежащие вповалку, прикрытые шинелями люди не спят, ждут, не дыша.
Прекрасно, приветливо было все вокруг, и Сережа подумал: «Изгнание из рая, как крепостных разлучает», – и с мольбой, ненавистью смотрел на Грекова.
Греков прищурился, вглядывался в лицо девушки, и взгляд его казался Сереже отвратительным, безжалостным, наглым.
– Ну, вот все, – оказал Греков. – С тобой пойдет радистка, что ей тут делать без передатчика, доведешь ее до штаба полка.
Он улыбнулся.
– А там уж вы свою дорогу сами найдете, возьми бумажку, я написал на обоих одну, не люблю писанины. Ясно?
И вдруг Сережа увидел, что смотрят на него прекрасные, человечные, умные и грустные глаза, каких никогда он не видел в жизни.
19
Комиссару стрелкового полка Пивоварову не пришлось попасть в дом шесть дробь один.
Беспроволочная связь с домом прервалась, то ли вышел из строя передатчик, то ли заправлявшему в доме капитану Грекову надоели строгие внушения командования.
Одно время сведения об окруженном доме удавалось получать через минометчика коммуниста Ченцова, он передавал, что «управдом» совсем распустился, – говорил бойцам черт знает какую ересь. Правда, с немцами Греков воевал лихо, этого информатор не отрицал.
В ночь, когда Пивоваров собрался пробраться в дом шесть дробь один, тяжело заболел командир полка Березкин.
Он лежал в блиндаже с горящим лицом, с нечеловечески, хрустально-ясными, бессмысленными глазами.
Доктор, поглядев на Березкина, растерялся. Он привык иметь дело с раздробленными конечностями, с проломленными черепами, а тут вдруг человек сам по себе заболел.
Доктор сказал:
– Надо бы банки поставить, да где их возьмешь?
Пивоваров решил доложить начальству о болезни командира полка, но комиссар дивизии позвонил Пивоварову по телефону – приказал срочно явиться в штаб.
Когда Пивоваров, несколько запыхавшись (пришлось раза два падать при близких разрывах), вошел в блиндаж комиссара дивизии, тот разговаривал с переправившимся с левого берега батальонным комиссаром. Пивоваров слышал об этом человеке, делавшем доклады в частях, расположенных на заводах.
Пивоваров громко отрапортовал:
– По вашему приказанию явился, – и тут же с ходу доложил о болезни Березкина.
– Да-а, хреновато, – сказал комиссар дивизии. – Вам, товарищ Пивоваров, придется принять на себя командование полком.
– А как с окруженным домом?
– Куда уж вам, – сказал комиссар дивизии. – Тут такую кашу заварили вокруг этого окруженного дома. До штаба фронта дело дошло.
И он помахал бумажкой-шифровкой перед Пивоваровым.
– Я для этого дела вас, собственно, и вызвал. Вот товарищ Крымов получил распоряжение политуправления фронта отправиться в окруженный дом, навести там большевистский порядок, стать там боевым комиссаром, а в случае чего отстранить этого самого Грекова, взять на себя командование… Поскольку все это хозяйство находится на участке вашего полка, вы обеспечьте все необходимое, и чтобы переправиться в этот дом, и для дальнейшей связи. Ясно?
– Ясно, – сказал Пивоваров. – Будет исполнено.
После этого он спросил обычным, не казенным, а житейским голосом:
– Товарищ батальонный комиссар, с такими ребятами иметь дело, ваш ли это профиль?
– Именно мой, – усмехнулся комиссар, пришедший с левого берега. – Я вел летом сорок первого двести человек из окружения по Украине, партизанских настроений там хватало.
Комиссар дивизии сказал:
– Что ж, товарищ Крымов, давайте действуйте. Со мной связь держите. Государство в государстве – это ведь негоже.
– Да, там еще какое-то грязное дело с девчонкой-радисткой, – сказал Пивоваров. – Наш Березкин все тревожился, замолчал их радиопередатчик. А ребята там такие, что от них всего ждать можно.
– Ладно, на месте все разберете, – дуйте, желаю успеха, – сказал комиссар дивизии.
20
Через день после того, как Греков отослал Шапошникова и Венгрову, Крымов, сопровождаемый автоматчиком, отправился в знаменитый, окруженный немцами, дом.
Они вышли светлым холодным вечером из штаба стрелкового полка. Едва Крымов вступил на асфальтированный двор Сталинградского тракторного завода, как ощутил опасность уничтожения яснее и сильнее, чем когда-либо.
И в то же время чувство подъема, радости не оставляло его. Шифровка, неожиданно пришедшая из