— Рут, — начинаю я, — сколько вам лет?

— Сорок четыре, — отвечает она.

— Где вы родились?

— Гарлем, в Нью-Йорке.

— Вы там ходили в школу?

— Всего пару лет. Потом я перевелась в Далтон на стипендию.

— Вы окончили колледж? — спрашиваю я.

— Да, на последнем курсе я перешла в Государственный университет Нью-Йорка, а потом получила степень по сестринскому делу в Йеле.

— Как долго длилась эта программа?

— Три года.

— При выпуске медсестры дают клятву?

Она кивает.

— Она называется клятва Флоренс Найтингейл, — говорит Рут.

Я представляю суду лист бумаги и показываю ей.

— Это клятва?

— Да.

— Не могли бы вы прочесть ее вслух?

— «Перед Богом и перед лицом собравшихся я торжественно обещаю вести жизнь, исполненную чистоты, и честно выполнять свои профессиональные обязанности; добросовестно сотрудничать с другими членами команды медсестер, добросовестно и в меру моих возможностей выполнять инструкции врача или медсестры… — тут она запинается, — которые могут контролировать мою работу».

Рут делает глубокий вдох и продолжает:

— «Я буду воздерживаться от всего, что влечет за собой вред и гибель, и не стану брать или сознательно давать вредоносное лекарство. Обещаю держать в тайне все личные вопросы, относящиеся к моему ведению, и семейные обстоятельства пациентов, ставшие мне известными в ходе практики. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы поддерживать и повышать уровень своей профессии. Клянусь посвятить мою жизнь служению высоким идеалам профессии медсестры».

Она смотрит на меня.

— Для вас как медсестры эта клятва важна?

— Мы относимся к ней очень серьезно, — кивает Рут. — Это как клятва Гиппократа для врачей.

— Сколько вы проработали в больнице Мерси-Вест-Хейвен?

— Чуть больше двадцати лет, — говорит Рут. — Это вся моя карьера.

— Каковы ваши обязанности?

— Я неонатальная медсестра. Я помогаю принимать роды, нахожусь в операционной при кесаревом сечении, забочусь о матерях и потом, после родов, о новорожденных.

— Сколько часов в неделю вы работали?

— Сорок с лишним, — отвечает она. — Нас часто просили поработать сверхурочно.

— Рут, вы замужем?

— Я вдова, — говорит она. — Мой муж был военным, он погиб в Афганистане. Это случилось около десяти лет назад.

— У вас есть дети?

— Да, сын Эдисон. Ему семнадцать.

Ее глаза загораются, она ищет взглядом Эдисона в зале.

— Вы помните, как пришли на работу утром второго октября 2015 года?

— Да, — говорит Рут. — Я пришла в половине восьмого утра на двенадцатичасовую смену.

— Вас назначили наблюдать за Дэвисом Бауэром?

— Да. Его мать родила в то утро. Мне поручили обычный послеродовой уход за Бриттани Бауэр и осмотр новорожденного.

Она описывает осмотр и говорит, что провела его в больничной палате.

— Значит, Бриттани Бауэр при этом присутствовала?

— Да, — говорит Рут. — Как и ее муж.

— Во время этого осмотра вы обнаружили что-либо существенное?

— Я заметила шумы в сердце. Мне это не показалось чем-то таким, из-за чего стоило поднимать тревогу, это очень распространенное состояние для новорожденных. Но педиатру обязательно нужно было проверить их в следующий раз, поэтому я сделала в карточке запись.

— Вы знали мистера и миссис Бауэр до рождения их сына?

— Нет, — отвечает Рут. — Я впервые увидела их, когда вошла в палату. Я поздравила их с рождением прекрасного мальчика и объяснила, что пришла провести обычную проверку.

— Как долго вы были с ними в палате?

— Минут десять-пятнадцать.

— За это время у вас состоялся какой-нибудь словесный обмен с родителями ребенка?

— Я упомянула про шумы и пояснила, что это не повод для беспокойства. И еще я сказала, что у него после рождения улучшился уровень сахара. Потом, вымыв ребенка, я предложила попробовать его покормить.

— Какой ответ вы получили?

— Мистер Бауэр велел мне убираться от его жены. А потом сказал, что хочет поговорить с моим начальством.

— Что вы почувствовали, Рут?

— Я была ошарашена, — признается она. — Я не понимала, что такого сделала, чтобы расстроить их.

— Что произошло дальше?

— Моя начальница, Мэри Мэлоун, прикрепила к медицинской карточке ребенка записку с указанием никому из афроамериканских сотрудников не вступать в контакт с этим младенцем. Я спросила ее об этом, и она сказала, что это сделано по просьбе родителей и что меня переведут.

— Когда вы увидели этого ребенка в следующий раз?

— В субботу утром. Я была в детском отделении, когда Корин, новая медсестра, принесла его на обрезание.

— Какие у вас были обязанности в то утро?

Она морщится.

— У меня было две… нет, три пациентки. Это была сумасшедшая ночь, я отработала лишнюю смену, потому что другая медсестра заболела. Я пришла в детскую взять чистое постельное белье и энергетический батончик, потому что за всю смену ничего не ела.

— Что случилось после того, как ребенок был обрезан?

— Меня там не было, но я предположила, что все прошло благополучно. Затем Корин поймала меня и попросила присмотреть за ним, потому что ее другую пациентку срочно отправили в операционную, а по протоколу за ребенком после обрезания должен кто-то наблюдать.

— Вы согласились?

— У меня не было выбора. Этим больше просто некому было заняться. К тому же я знала, что Корин или Мэри, старшая медсестра, скоро вернется и сменит меня.

— Когда вы впервые увидели ребенка, как он выглядел?

— Прекрасно, — говорит Рут. — Он был в пеленках и крепко спал. Но через несколько секунд я заметила, что его кожа стала пепельного цвета. Он издавал сиплые звуки. Я видела, что ему тяжело дышать.

Я иду к свидетельской трибуне и кладу руку на перила.

— И как вы поступили, Рут?

Она тяжело вздыхает.

— Я развернула ребенка. Я пошевелила его, похлопала по ступням… Я пыталась заставить его ответить.

Присяжные озадаченно переглядываются. Одетт сидит, сложив на груди руки, и губы ее растягиваются в улыбке.

— Почему вы это сделали, ведь ваша начальница запретила вам прикасаться к этому ребенку?