Полону набрали немного, добра – того меньше. Расходов на сбор и прокорм рати и то не покрыли, верно. Это татарам легко, идут в поход безо всего! А тут с обозами… Куда далече, – коли уж воевать, – так нать татарским побытом: кусок конины под седло… Данил поморщился. Он пробовал раз такое, размятое, густо пропитанное конским потом, мясо, б-р-р-р! Ить и без соли, поди, жрут!

За Дмитровом он покинул свою победоносную рать, что валила кучей, на радостях потерявши всякий строй (тут уже начиналась своя земля, и можно было спихнуть полки на Протасия), и поскакал вперед, где его ждали брошенные на ключников, посольских, путников, старост, тиунов и прочую челядь дела и где без княжого глаза уже, поди, такого наворотили за эти-то три недели зряшной войны!

Переночевав в Протасьеве селе, в терему своего воеводы (князю там всегда загодя готовили особый покой, и ключник уже знал, когда – было и вытоплено, и постелено), Данил уже нигде не останавливался вплоть до самой Москвы. Проскакал весь путь верхом и въехал в городские ворота, едва не обогнав своего же гонца.

И первое, что бросилось, когда жадными глазами озирал свое владение, – кули с зерном, густо запорошенные снегом, на снегу, на улице, у житничного двора.

Свалясь с коня, на негнущихся ногах, он пошел к воротам житницы. Выскочил какой-то с перекошенным лицом и, не успев осклабиться, от удара плети полетел в снег.

– Хлеб! Под снегом! Запорю! – взревел Данил. Заметались вокруг него. (Все же выучил, сбежались быстро.)

– Людей нет? А эти? Хари!

Через пять минут «дети боярские» и ратники, снятые со всех стен, торопливо составив копья и отстегнув сабли, бегали с кулями, а Данил, давая волю гневу, бил плетью по бревенчатой стене. Бить людей он все же как-то не мог. Житничий повалился в ноги. Данил булькал, задирая бороду, разевал рот. Тот, сообразив, как был, без шапки, в шелковом зипуне, схватив куль, поволок внутрь, уходя от расправы, и там уже, изнутри, раздался его истошный вопль:

– Как кладешь, падаль!

Кули, оказывается, привезли к ночи да тут и оставили. Случились татарские послы, и захлопотавшиеся бояре не успели распорядиться. Об этом, забегая сбоку, скороговоркой сказывал дворский.

– Какие послы? Хлеб! Хлеб!

Остоявшись, Данил приказал:

– Нижние кули развязать. Ежель замокло, пересушить все! Шкурой, шкурой!

Впрочем, кули таки были навалены на рогожи. Гора таяла, и уже высовывались из-под нее кое-где края рогож. Данил, шаркая, шел к своему двору. Брошенного коня слуги уже водили под уздцы по кругу.

Овдотья, сильно раздобревшая после четвертых родов, в это утро еще не ждала князя и потому поленилась вовремя встать. С вечера пробаловалась, вместо того чтобы сразу лечь, провозились чуть не до полуночи. Спала Овдотья с сенной боярыней. Та недавно обвенчалась, и Овдотья, когда уже задернули полог и разоболоклись, стала щупать и щекотать молодку, уверяя, что уже заметно. Развозились, сбили всю постель. Потом, чуть не доведя уже до слез, Овдотья стала обнимать и утешать подругу.

– Данил Лексаныч ужо! – задыхаясь, отбивалась та от княгини.

– А что! И приедет! – Овдотья, прищурившись, развалилась, выгнулась, потягиваясь:

– Уж на тебя его не променяю! – звонко сказала она, снова захохотав.

А утром проспали. Овдотья все ж проснулась первая. Высунула нос из полога. Потом выпрыгнула, не зовя девку, поплескалась у рукомоя. Вспомнив вчерашнее, подошла к пологу. Боярыня спала, посапывая, ткнувшись носом в подушку. Овдотья тихонько подняла ей подол рубашки и шлепнула мокрой рукой по мягкому месту:

– Вставай!

Та ойкнула, подпрыгнув на кровати. Заслышав шум, вбежала сенная девка.

– Одеться подавай! – строго бросила Овдотья. Оболокшись, примерила новый синий плат. Красуясь, осмотрела себя в зеркало: брызги серег, очелье над белым лбом, полная белая шея. У нее и голос изменился, стал тоже полный, влажный, трепещущий, с переливами.

Нянька принесла ребенка, младшенького, Ванюшу, показать. Годовалый сын смотрел внимательно, медленно потянулся пальчиками потрогать украшения. Висел в руках, подкорчив ножки.

– Ну-ко, Ванюшка! Стань, стань на ножки! Ну! – говорила Овдотья, присев перед ним на корточки. Ваня стоял, протягивая ручки, и так же внимательно-просительно глядел на мать. Овдотья со вкусом расцеловала младшего в пухлые щеки, отдала няньке.

Завтракали вчетвером рябцами и кашей сорочинского пшена. Холеными, с перевязками, как у ребенка, руками Овдотья рвала холодную дичь: пока, до поста, отъесться! Жаль, что Святки прошли, а то бы пошли сейчас в личинах по Кремнику! Задумавшись, она вдруг всплеснула руками:

– Б-а-а-бы! Татарских послов видали?

– Без Данил Лексаныча…

– Ничего, мы в щелочку!

Овдотья прыснула и, торопливо ополоснув руки, начала кутать плечи в пуховый плат.

Возвращаясь, громко обсуждали:

– А тот-то! Тот-то, черный! У-у-у! Как ихние женки с има живут! Да и не одна еще… А они мелкие, татарки! – дурила Овдотья. – Их такому-то и нужно не мене четырех! Ох! Бита буду нынче!

Сквозь девичью (девки встали и поклонились) Овдотья прошла в келейку к детям. Там слышался визг. Нянька отлучилась, и Юрий уже таскал Сашу за вихор, а трехлетний Борис, видимо тоже побитый Юрием, сидел на ковре и ревел. Ваня выглядывал из кроватки, стоя, держась за спицы, любовался возней братьев. Завидя мать, нашкодивший Юрий стрельнул разбойными глазами, тряхнул рыжей головой:

– А Сашко меня бьет!

Сашко, уцепившись за ногу Юрия, действительно, не видя матери, яростно лупил старшего брата. Овдотья оторвала «именинника» (Сашку недавно справляли постриги), шлепнула, тут же влепив подзатыльник старшему:

– У-у, падина!

Юрко только того и ждал – отчаянно заревел в голос. Теперь ревели все трое, и только Ваня, стоя в кроватке, переступал ножками и с внимательным любопытством глядел на братьев. Нянька, что выносила опруживать ночной горшок, взошла и строго прикрикнула на сорванцов:

– Вот батя приедет с войны, задаст!

– А бати еще нет! – сказал Юрий, сторожко глядя то на няньку, то на мать. Он на всякий случай кончил притворный рев и, решив подольститься к матери, повис у нее на руках.

– Буквы учишь? – спросила Овдотья.

– Ленится! – ответила за него мамка. – Да и непоседа такой, уж дьячка замучил, все вертится.

Овдотья, взяв на руки трехлетнего Борю (он тотчас прижался и стал слегка подхныкивать), – «ну-ко!» – стала перебирать светлые волоски.

«И в кого это Юрко такой рыжий? – подумала она. – Как солнышко!» – На Юрия, первенца своего, Овдотья совсем не могла сердиться и баловала ужасно. Сама знала, ничего с собой поделать не могла.