На следующее утро командир ОВРа вызвал комдива Волкова и, брезгливо морщась, рассказал о вчерашней пьяной выходке старшего лейтенанта Слюсаря.

— Это тот самый, которого вы берете штурманом к себе на дивизион? — спросил он. — Ничего себе штурманец! Хорошо, что я еще не подписал приказа. Как вы своих офицеров воспитываете, товарищ Волков?

Он употребил слово «офицер» — еще непривычное и царапающее слух, но понемногу входящее в употребление.

Разъяренный Волков немедля отправился на Морзавод, где у южной стенки стоял «Гюйс». Тут в командирской — бывшей своей — каюте дал выход гневу, клокотавшему в горле.

— В море вас держать без передыху! — кричал он, вышагивая по каюте, в то время как Козырев выжидательно помалкивал. — Разучились прилично вести себя на берегу! Мальчишки, грубияны! Что будем делать со Слюсарем, я вас спрашиваю?! Под суд отдать, едри его кочерыжку! Ну, что молчите? — накинулся на Козырева.

— Жду, когда кончите говорить, товарищ комдив, — твердо сказал тот. — Слюсаря вы сами знаете. В море безупречен, а на берегу чудит. Его на корабле надо держать. Сами же взяли его на дивизион…

— Ишь, как повернул! Выходит, я виноват, так?

— Я этого не сказал…

— Еще бы ты сказал! А я считаю, командир, что ты воспитанием своих офицеров не занимаешься! Им прямо-таки море по колено! Что у тебя сейчас запланировано?

— Командирская учеба. Изучение немецкого минного оружия.

— Передвинь на полчаса. Созвать совещание офицерского состава. Мое сообщение о Слюсаре. Сам будь готов выступить. А сейчас — давай его сюда! И Балыкина позови.

Спустя несколько минут, постучавшись, в командирскую каюту вошел Слюсарь. Странно перекосив брови — так, что одна опустилась, а другая взлетела почти до края черной и блестящей, как кузбасс-лак, шевелюры, — он вытянул руки по швам и отчеканил, уставясь на Волкова:

— Товарищ капитан третьего ранга! Старший лейтенант Слюсарь прибыл по вашему приказанию!

В жаркое августовское утро 1927 года в сарай к Тимофею Слюсарю забрался беспризорный и унес связку вяленой рыбы. Тимофей как раз вышел на крыльцо своей хибары и увидел, как из сарая выскочил и дал деру босоногий пацан в картузе и серых обносках. Тимофей припустил по пыльной дороге, что шла по-над обрывом, и догнал вора. Матом Тимофей не ругался — такое было у него правило. Он только дал беспризорному хорошего подзатыльника и, отобрав связку, поволок его в участок милиции.

— Ой, дяденька, пусти! — взмолился пацан, задрав голову и жалобно всхлипывая. — Дяденька, я больше не буду!

На Слюсаря смотрела из-под здоровенного козырька немытая худенькая мордочка с черными глазами, и, что заинтересовало Тимофея, не заметно было в этих черносливинах никакого страху. Пацан словно бы изучал Слюсаря, не переставая при этом канючить:

— Пусти, дяденька, будь добренький…

Тимофей крепкой рукой держал его за рваный ворот клифта и вел в участок, а путь был, надо сказать, не близкий, и солнце припекало вовсю. Короткие тени плыли перед Тимофеем и пацаном по колдобистой единственной улице рыбацкого поселка. Беспризорный вдруг перестал всхлипывать и вертеть головой под жесткой Тимофеевой хваткой. Сказал с недетской рассудительностью:

— Ты меня в милицию ведешь?

— Ага.

— А какая тебе с этого польза? Вон ты уже весь вспотел.

Тимофей медленно удивился, помигал белыми ресницами. Свободной рукой утер с лица пот и спросил:

— Тебе сколько лет?

— Ну, десять, может, одиннадцать.

— Перед тобой светлая жызня, — с назиданием сказал Тимофей, — а ты тут околачиваешься.

— Светлая жызня! — передразнил пацан. — Сам жрешь от пуза, а другим не надо, да? Рыбку пожалел!

Тимофей еще больше удивился. Но хватка его руки не ослабела.

— Не в рыбке суть, — сказал он, — а в прынципе. Умолкни.

Он сдал беспризорного дежурному милиционеру, изнывавшему от жары.

— Уличное дите, — сказал Тимофей, сняв кепку и обмахивая ею раннюю плешь. — В детдом его надо.

Про воровство ничего не сказал.

— Без тебя знаем, куда надо, — проворчал дежурный и оглядел беспризорного. — Как твое фамилие, хлопчик?

Тот молчал, глядя в окошко на пыльную акацию.

— Та-ак. Имя тоже не скажешь?

Пацан молчал. Слюсарь вдруг цепко схватил его за правую руку:

— От же имя напысано. — И прочел синюю свежую наколку, идущую по пальцам от большого к мизинцу: — Г-р-и-ш-а…

Беспризорный вырвал руку и зло сказал Тимофею:

— Привел — и давай чеши отсюда!

Тимофей надел кепку, протянул связку вяленых рыбцов:

— На, Грыша. Кушай.

Недели через две Слюсарь привез в Ростов на базар свежую рыбу и, распродав ее, пустился разыскивать того Гришу. Чем-то зацепил его черноглазый хлопчик — то ли рассудительностью, то ли бесстрашием, а может, дерзостью языка. В детдоме № 2 — бывшем богатом купеческом доме — разыскал он Гришу и, хоть день был не для свиданий, добился-таки разрешения. Уж если Слюсарь что задумал — непременно до конца доводил.

— Как ты тут живешь? — спросил он хлопца, приведенного в вестибюль с мраморными колоннами. — Харч дают хороший?

Гриша, умытый, обутый, наголо постриженный, стоял в серой рубахе и серых же брюках и смотрел, не мигая, на Слюсаря.

— Чё тебе надо? Чё привязался?

Тимофей протянул ему розового леденцового петуха на палочке:

— Бери, бери. — И, помахивая кепкой над плешью, смотрел, как Гриша с недоверчивым видом лизнул петушиный хвост. — Кто у тебя родытели, га?

— Нету у меня родителей, — сказал Гриша. И добавил, жмурясь от сладости петуха: — Меня на улице забыли.

Слюсарь покивал понимающе.

Он всю осень наведывался в детдом и всякий раз приносил Грише то карамели, то рыбца копченого. А перед Октябрьскими праздниками пришел в темно-синем пальто, в новых галошах, побритый, и сказал:

— Такое, значит, дело, брат Грыша. Хочу тебя из детдома забрать.

— Куда забрать? — уставил на него мальчик свои дерзкие черносливинки.

— Домой к себе. Усыновить тебя хочу.

Тут надо сказать, что еще в начале лета Слюсарь прогнал бездетную жену и привел в свою хибару Ксению — дочь бывшего хозяина рыбной лавки.

Отец у Ксении был поражен в правах, и ей как раз нужно было выйти за трудящегося человека, хоть бы и рыбака. Но, похоже, и Ксения чтой-то не торопилась рожать — не наблюдалось никаких признаков. А Тимофею шел уже тридцать девятый год, и был он очень озабочен, что и война уже прошла, и революция, а у него детей как не было, так и нет. Что-то в этом виделось ему вроде насмешки судьбы. Но не такой был Тимофей Слюсарь человек, чтобы терпеть насмешки.