* * *

В трудные минуты лучшим лекарством от любых невзгод для него, как всегда, был Гоголь! Так было в юности, так стало и в пору зрелости. Если для всей остальной России «нашим всё» оставался Пушкин, то для Белого таким «всё» выступал Гоголь (хотя Пушкина он тоже ценил очень высоко и посвятил анализу пушкинской стихотворной ритмики несколько специальных работ). Еще до революции в романе «Петербург» Белый предвидел грядущие потрясения, ожидающие Россию в недалеком будущем. В романе-эпопее их символом, как мы знаем, стал Медный всадник – ожившее конное изваяние Петра Первого. Его-то он и сопоставил со знаменитым гоголевским образом «птицы-тройки», олицетворяющим Русь, устремленную в лучшее будущее. У Белого же вставший на дыбы и оживший бронзовый скакун с державным всадником в седле символизировал укрощение хаоса грядущих революционных перемен:

«Зыбкая полутень покрывала Всадниково лицо; и металл лица двоился двусмысленным выраженьем; в бирюзовый врезалась воздух ладонь.

С той чреватой поры, как примчался к невскому берегу металлический Всадник, с той чреватой днями поры, как он бросил коня на финляндский серый гранит – надвое разделилась Россия; надвое разделились и самые судьбы отечества; надвое разделилась, страдая и плача, до последнего часа – Россия.

Ты, Россия, как конь! В темноту, в пустоту занеслись два передних копыта; и крепко внедрились в гранитную почву – два задних.

Хочешь ли и ты отделиться от тебя держащего камня, как отделились от почвы иные из твоих безумных сынов, – хочешь ли и ты отделиться от тебя держащего камня и повиснуть в воздухе без узды, чтобы низринуться после в водные хаосы? Или, может быть, хочешь ты броситься, разрывая туманы, чрез воздух, чтобы вместе с твоими сынами пропасть в облаках? Или, встав на дыбы, ты на долгие годы, Россия, задумалась перед грозной судьбою, сюда тебя бросившей, – среди этого мрачного севера, где и самый закат многочасен, где самое время попеременно кидается то в морозную ночь, то – в денное сияние? Или ты, испугавшись прыжка, вновь опустишь копыта, чтобы, фыркая, понести великого Всадника в глубину равнинных пространств из обманчивых стран? »

Новая книга «Мастерство Гоголя», к которой Белый по существу шел всю жизнь, всецело захватила его. Увидевшая свет уже после смерти писателя, она по праву считается одной из блестящих работ в литературоведении ХХ века. Выстраданные фразы ее – точно отлиты в ювелирной форме: « Гоголь – сама эпопея прозы. Его сознание напоминает потухший вулкан. Вместо дорической фразы Пушкина и готической фразы Карамзина – асимметрическое барокко. Фраза Гоголя начинает период, плоды которого срываем мы. »

Книга о Гоголе писалась в исключительно неблагоприятных условиях – в перенаселенном полуподвальном помещении все того же дома 53 на Плющихе, где писателю уже неоднократно приходилось приткнуть колени бездомного скитальца. От планов насовсем перебраться в Детское Село пришлось отказаться, а собственного жилья у Белого попрежнему не было. Здесь его изредка навещали друзья и знакомые, оставившие колоритные воспоминания о коммунальном московском быте.

Прежде всего посетителя озадачивало окно под самым потолком, где взад-вперед мелькали ноги прохожих, идущих по тротуару и заслоняющих свет. Возникало впечатление какой-то сюрреалистической картины – ноги без туловища и колебание возникающих от них теней. Иногда ноги останавливались и выстраивались в очередь: значит, в соседнем молочном магазине появился какой-нибудь «дефицит» – творог или сметана. В оконное стекло под потолком непроизвольно начинали стучать бидонами. Белый не выдерживал, распахивал окно, высовывался и кричал: «Отойдите же от окна! Прошу. Умоляю вас, отойдите же от окна хотя бы на два шага. Здесь живет писатель! Не мешайте ему работать!» Толпа шарахалась в сторону. Но очередь продвигалась вперед, подходили другие люди и все начиналось сначала…

Художнику В. А. Милашевскому он жаловался: «Вы знаете, даже великому Босху не под силу было бы выдумать такие кошмарные ноги и их одеяния! Это грязный ад, без пламени, а только с подвальной сыростью! Вы знаете, иногда появляются какие-то ноги, совершенно фантастические по воплощенному в них „кошмару“, „мерзкому злу“. Ноги ведьмы долго стоят перед глазами, и кажется, что уже нет на свете ни Данте, ни Боттичелли, ни Шекспира, ни Пушкина. Одни эти ноги корявой ведьмы!»

Для улучшения быта советских писателей начали строить кооперативный дом в Нащокинском переулке. Дом существует и поныне, однако в начале 1930-х годов ввод его в эксплуатацию являлся еще не близкой перспективой. Но иных путей для получения нормального жилья не предвиделось. Белый продал свой архив в Литературный музей и сделал необходимый взнос в кооперативное строительство. И все же главным событием литературной жизни той поры стало постановление ЦК ВКП(б) «О перестройке писательских организаций», в соответствии с которым началась подготовка учредительного съезда Союза советских писателей. Идея объединения всех литераторов в единый союз давно витала в воздухе. Как бы ни страдали многие писатели от идеологического пресса, как бы ни возмущались им – без мощной поддержки со стороны государства и находящейся в его руках современной полиграфической базы, без солидной финансовой, хозяйственной, медицинской, просто бытовой помощи – и писательское дело, и культурная жизнь всей страны особых перспектив не имели.

Памятуя о пагубности писательской групповщины и постоянной грызни в пору своей символистской юности (да и сейчас – тоже), Белый с искренним воодушевлением воспринял решение, принятое в высших партийных кругах, и активно включился в подготовительную работу. В октябре 1932 года он выступил на пленуме Оргкомитета будущего союза, где сравнил планируемое создание Союза советских писателей со строительством Днепрогэса. Как старейший российский писатель он чувствовал за собой право высказаться по многим наболевшим вопросам: «Хочется высказать пожелание, чтобы мы оставили наши вчерашние взаимные счеты и говорили бы о том, что будет завтра, а не о том, что было вчера, – это нужно для создания наиудобных условий для общей работы. Мы должны откликнуться на призыв к работе и головой и руками. Что значит откликнуться головой? Это значит провести сквозь детали работы идеологию, на которую указывают вожди. До сих пор трудность усвоения лозунгов зачастую усугубляла „банализация“ лозунгов со стороны лиц, являвшихся средостением (так!) между нами, художниками слова, и нашими идеологами. Одно дело – увидеть солнце, другое дело – иметь дело с проекцией солнца на плоскости; в такой банализации и луч света – незаштрихованная плоскость.

Более, чем кто-либо, я знаю, как громадна потенциальная энергия творчества в рабочих массах. В 1918 году мне ведь приходилось работать с молодыми представителями пролетарской литературы в Пролеткульте; и я удивлялся тому, с какой быстротой они ощупывают тонкости наших классиков; но эта хватка к пониманию спецификума искусств подобна потенции к электричеству в воде Днепра, в воздухе. Нутряных талантов хоть отбавляй. Детали разработанной идеологии уподобляемы учебнику физики, дающему точные формулы электричества; но смешно было бы думать, что из только механического приложения формулы к Днепру родилась бы та культурная революция, в которой мы все одинаково заинтересованы. Я пожелал бы, чтобы энтузиазм чувства стал энтузиазмом воли и сознания в процессах повседневной работы, которая должна нас всех связать и друг о друга перетереть».