Интересно видеть, как Сент-Экзюпери обращается к этой клинической аналогии на десять лет раньше Альбера Камю в романе «Чума» и за двадцать лет до того, как Эжен Ионеско дал этому свежее и удивительное завихрение в «Носороге». Что доказало это запятнанное кровью столетие? То, что жестокость человека по отношению к другому происходит из более глубоких и зловещих основ, нежели просто черствое безразличие к состоянию окружающих, из готовности обращаться с ними как с «вещью», из reification[13], о котором Сартр так часто говорил. В болезни под названием «эксплуатация человека человеком» нет ничего, что позволило бы ее восхвалять, но идеологическое лекарство, изобретенное для излечения этой отравы, показало себя куда более жестоким. Ибо взгляд на людей как на активную «действующую силу» может оказаться гораздо опаснее, чем как на пассивные «вещи». Только безумный промышленник захотел бы уничтожить своих рабочих и механизмы так, как в идеологической войне или во время чистки во имя чистоты «веры» стремятся искоренить «неверных», «безбожников» и «сомневающихся». «Они прискучили мне своей охотой», – записал Сент-Экзюпери в своей записной книжке об испанских анархистах, которых он часто посещал. «Истребительные команды бессмысленны, поскольку в веру надо обращать».

Можно возразить, что этот язык больше подходит к Новому Завету, чем к суровым фактам XX столетия. Но Сент-Экзюпери и не пытался быть актуальным, когда обращался к читателям «Энтранзижан»: «И я думаю о нашем уважении к смерти. Я думаю о белом санатории, где юная девушка тихо угасает среди своей семьи, которая, словно бесценное сокровище, собирает ее последние улыбки, ее последние слова. Ведь никогда больше это особое существо не повторится вновь. Никогда больше никто не услышит ни точно такого же смеха, ни этих интонаций голоса, ни этих остроумных ответов…» А теперь от этих чудесных размышлений, словно от шафрана, расцветшего среди руин, внезапно переходим к другому настроению, и раздается этот крик, из самых мучительных, полных неимоверного отчаяния, безнадежности, прекрасный крик этого ужасного века: «Chaque vie est un miracle»[14].

Это крещендо, возникающее к концу его третьей статьи, слишком внезапно, и, вероятно, поразило не одного читателя «Энтранзижан». Но Фомам неверующим, тем, кто, возможно, думал, будто писатель не сумеет вновь подняться на тот же уровень, предначертано было испытать еще одно потрясение. Хемингуэй, с сильным инстинктом боксера, мог с силой врываться в среду своих друзей-республиканцев. Мальро, стараясь доказать (с помощью своего друга Корниглиона Молиньера), что он тоже на многое способен, мог пролететь над вражескими позициями, расстреляв обойму пистолета в их траншеи (найдется ли когда-либо в летописи современной войны еще более глупая выходка?). Но Сент-Экзюпери отличался большей скромностью. Большей скромностью и человечностью. Среди французов, повстречавшихся ему в Барселоне, оказался печально известный антиклерикальный социалист, которому (в своей пятой, и заключительной, статье) он дал имя Пепин. Ужаснувшись увиденным вокруг себя, Пепин, этот ненавистник всяких священников, создал комитет (в его единственном лице)… по спасению священников! Можно вообразить сначала удивление, а затем дикий восторг, с которым Сент-Экзюпери приветствовал появление кого-то, кто посреди всей этой резни оказался озабочен спасением, а не уничтожением человеческой жизни. В один миг они превратились в друзей, и Сент-Экс отправился сопровождать Пепина, этого спасителя священников, подвергавшихся травле, через холмистую Каталонию.

Они остановились в горной деревушке, где местные линчеватели сообщили им как о чем-то совершенно обыденном:

– Да, мы расстреляли семнадцать из них…

– Семнадцать?!

– Да, семнадцать «фашистов». Викария, прислугу викария, ризничего и… еще четырнадцать не столь важных…

«Да, все в этом мире относительно, – как Сент-Экзюпери позже объяснял своим читателям. – Когда в газетах они видят портрет Василия Захарова, гражданина мира, космополита, они понимают это по-своему. Они признают его то в фармацевте, то в священнике. И когда они расстреливают фармацевта, то принимают это за расстрел Василия Захарова. Фармацевт – единственный, кто так и не понял, за что его расстреляли».

В кафе, где они присели выпить, Сент-Экзюпери поразило выражение лица человека, игравшего в бильярд. Он с трудом старался выглядеть спокойным, но слишком часто вытирал пот со лба. На склоне холма ему принадлежала пара акров виноградника: стал ли он от этого землевладельцем, эксплуататором? Будет ли он наказан как преступник? «Убивают ли человека, играющего в бильярд? Он играл так ужасно, его руки дрожали. Он был в отчаянии, все еще не зная, фашист он или нет. И я подумал о тех бедных обезьянах, танцующих перед удавом, пытаясь вызвать его жалость». Им пришлось оставить игрока в бильярд на милость его неведомого рока, поскольку Пепин прибыл в деревню с определенной миссией. Где-то поблизости обитал французский священник по имени Лапорт: что с ним случилось? В штабе революционного комитета полдюжины крестьян с резкими чертами лица по очереди рассматривали клочок бумаги, пущенный по кругу. Лапорт? Лапорт?..

– Нет, – ответил наконец председатель комитета. Это имя ему ничего не говорило.

– Но подождите, – возразил Пепин. – Французский священник… переодетый, без сомнения. Вы захватили его вчера в лесу. Лапорт… Наше консульство ищет его.

Он вытащил свое удостоверение члена Французской социалистической партии, которое снова прошло по рукам, совсем как тот листок бумаги. Его разглядывали с той же безмолвной серьезностью на суровых крестьянских лицах. Не враждебных, нет, просто непроницаемых. О чем они думали, эти крепкие светлоглазые неотесанные мужчины? «Мы играем с огнем», – подумал про себя Сент-Экс. В конце концов, как им следовало относиться к этим двоим незнакомцам, прибывшим к ним спасать «фашиста»? Возможно, в их глазах они были такими же преступниками.

– У меня такое впечатление, что мы приехали слишком поздно, – подтолкнул Пепина Сент-Экзюпери.

– Гм… – Председатель прочистил горло. – Утром мы нашли мертвое тело у дороги, на въезде в деревню… – Последовала многозначительная пауза. – Оно, должно быть, все еще там.

– Они уже расстреляли его, – тихо сказал Пепин Сент-Экзюпери, пока кого-то послали «проверить» бумаги мертвеца. – Слишком плохо. Они отдали бы его нам, в душе они неплохие ребята.

Когда они двинулись дальше, Сент-Экс поинтересовался у Пепина:

– Это третья деревня, где мы побывали с нашей странной миссией, и я все еще не могу понять, опасно это или нет.

Пепин рассмеялся. Он уже спас множество жизней, но как ответить на этот вопрос? Опасно? Не опасно?

– Что ж, вчера я испытал пару напряженных минут. Я только-только спас монаха-картезианца, когда его уже тащили к столбу. Ружья были наготове, и в воздухе пахло кровью, поэтому палачи продолжали ворчать.

Уже оказавшись в машине, Пепин, этот антиклерикал, не смог не поддаться искушению.