Познав это основное и, как следует, испытав себя и на себе, Мотя натурально впал в безысходность. Он ощущал свои неприкаянные скитания в масштабах, ну скажем, крохотной кильки, отбившейся от мигрировавшего косяка и затерявшейся в бескрайнем океане, или случайной заблудшей частицы, летящей неведомо куда в облаке равнодушной космической пыли, летящей без цели и без предназначения. Он был отчаянно одинок. И он боялся более всего, что так и пребудет вовек. Его единственная мечта – избавиться от окаянной единицы «Я», – никак не могла найти способа наличного осуществления. Проклятое поле не желало выключаться, хоть ты напополам тресни! Пока на своем пути однажды, в месте, недоступном описанию в человеческих символах, он не повстречал унылую парочку таких же. Таких же блуждающих бессмертных исключений, как и сам он. Именно исключений, потому что, все произошедшее с великим «кахёконом» вовсе не было наказанием по заслугам, чудесным приговором, потусторонним экспериментом. Нет. Банальная редчайшая флуктуация процесса, чья вероятность хоть и страшно мала, но все же, отлична от невозможного ноля. Так же, как вероятность выживания после казни на электрическом стуле, недаром требуется всегда судмедэкспертиза: случаи-то были! Вот эти-то встречные бедолаги ему и подсказали. Скитались они уже столь давно, что готовы были выть на первую попавшуюся луну от безнадеги, пока не сообразили: где же отсюда выход? «Кахёкон» изумился: какой еще выход? Ему бы тихо и спокойненько помереть, а никакого выхода ему даром не надо. Бедолаги объяснили – помереть, значит избавиться от сознательной единичности. Вот и надо, э-э-э… если современно нам выражаясь: – переродится на следующий уровень бытийной сложности, «апгрейдиться» иначе говоря, туда, где все вместе есть уже суть единая сознательная общность – общность всех живых разумных существ, когда-либо существовавших и даже не существовавших, но возможных в мирах, вселенных и структурных измерениях. Вот это счастье! Одна досада – им самим еще пилить и пилить своим ходом до того пункта, где природная ошибка в них поправима, это ж величайшая пытка из всех: знать, что мучения твои окончатся, да вот только до желанного окончания придется хлебнуть немало лиха. Великому «кахёкону», тому повезло, судя по его аномалии, дело обстоит не так уж скверно: какая-то парочка преобразований элементарных микрокосмов – в человеческом пространстве-времени выйдет тысячелетия три-четыре, – и он на свободе. То есть, там, где все будет хорошо. Или просто как-то иначе. Там, где бытие изменится кардинально и рационально, разовьется в новую силу и примет новое значение себя. (Кстати, то, что я лично вынес из Мотиного объяснения. Не делайте зла ближним – вы с ними непременно еще встретитесь, и более того, станете с ними одно целое. Но вот доля от целого каждому будет по поступкам его, в крайнем случае, по отсутствию таковых, если кто вообще не жил или помер слишком рано. Зато деструктивное злодейство всегда зачтется в минус, и наоборот, стабилизирующая добродетель всегда в плюс. Ничего не напоминает?)

Мотя отправился по указанному пути. К коллективному разуму и долгожданному освобождению. К несчастью, короткий путь туда лежал лишь один, и вообще это был единственный путь, ибо проходил через ключевую поворотную точку, а точка эта, к величайшему Мотиному невезению, приходилась на Николая Ивановича Ваворока. Точка – условно сказано, скорее окно, размером примерно в сотню лет, но в измерениях бесконечности, да, всего-то точка. Мотя не мог попасть в нашу вселенную без огрехов в необходимое ему время, лишь с колебаниями около, и в нашем стационаре № 3, 14… в периоде он дожидался открытия следующей возможности последнего воплощения уже в совершенно ином измерении. Открыться возможность должна была лет этак еще через сорок-пятьдесят приблизительно, ему предстояло ждать и ждать, и вот, сорвалось. Потому что при его досрочной кончине и непереходе в нужный момент здешняя временная петля отбрасывала Мотю неумолимо на миллионы лет и физических состояний назад в нашем исчислении, и все пришлось бы начинать заново катастрофически издалека. Для него это был безоговорочно конец света. Фактически держать свое спасение в руках, почти достичь страстно желаемого завершения своих скитаний и страданий, и вернуться чуть ли не к началу мучительного путешествия. Притом, что наш с вами мирок ему не нравился совершенно, ибо мало пригоден был для типа его душевного поля: синтезированное создание мужского пола вышло у Моти на редкость неказистым и неудобным для обитания, слишком примитивным и неповоротливым, как все на земле. Но великий «кахёкон» терпел. Выходит, зря? По ночам он отправлял свое сознание вдоль нашей временной прямой странствовать в микрокосм – такое было для него возможно, и хоть немного помогало отдохнуть от забот, – спать великий «кахёкон» не умел, да и не нуждался, вот почему я видел частенько Мотю с закрытыми глазами, но уверен был – это лишь притворство. Что он созерцал тогда? Эх, кабы одним глазком взглянуть! На свою собственную природу изнутри. Мотя сказал лишь – вот это по-настоящему, даже по-сказочному красиво.

Мотя и вправду не умел читать и писать, как это принято у людей. Ни к чему было загружать себя лишней и достаточно бестолковой информацией, так никакого модуля памяти не хватит, живая речь еще куда ни шло, для минимума общения. А материальную реальность он менять действительно мог. Ваворок в том не ошибся. Предметную реальность. Создать вулкан посреди чистого поля, собрать оружие неведомой конструкции, и уж конечно, самое простое – груды золота из сахарного песка, или философский камень из булыжника бордюрного. Мог. Но не просто так. Ибо любое нарушение реальности вышеуказанным способом причиняло равноценные хаотические разрушения вокруг себя. Сто килограммов того же золота «из ничего», то бишь из первого подвернувшегося под руку материала, стерли бы с лица земли и надолго весь Бурьяновск. Понятно, Вавороку подобное неудобство было бы, что называется, «по барабану». Пусть бы все сгинут, лишь бы мне в прибыль. Может, и мировое диктаторство витало идеей в его дикарских, сведенных жлобской судорогой мозгах. Но ничего не вышло. Это хорошо. Плохо, что у великого «кахёкона» не вышло тоже. Не совсем все, разумеется. Наших постояльцев он сберег. Вывел в так называемый «карман отклонений» – частичное искажение нашей с вами реальности, небольшой замкнутый на себя участочек бытия, капля с квадратный километр, или чуть более того. Их полно вокруг, надо лишь знать, как добраться. Выбрал, какой подходящий, Гумусов и Палавичевский сделали все расчеты, чтоб с природой и без хищных конкурентов. И помощники нашлись. Потому, сам Мотя ни одно живое существо, кроме себя, через временные пространства и структуры не водил, ни к чему было. А тут пришлось. В одиночку он бы ни за что не справился. Слишком много народу и слишком мало сил. Их-то как раз и не хватило. Он умер от энергетического телесного истощения, когда переправлял последнего из своих здешних друзей. Наверное, это была Зеркальная Ксюша, до конца помогавшая ему держать проход.

Многое я, наверное, не понял так, как нужно. Многое, наверное, вообще не уловил. И не узнал самого важного. Отчего он помогал им. Сирым пациентам дурдома, выброшенным из полноценной жизни, которые были ему никто и ничто. Которых в любом случае ждала бы счастливая вечность избавления от одиночества. В отличии от него. Что он умножал таким образом в нашем мире и в других мирах? Порядок? Совершенство? Добро? Или, как бы напыщенно-тривиально это ни звучало: великий «кахёкон десяти вождей» в силу своих собственных достоинств не мог поступить иначе? Я не знаю. Да и плевать. Однако я запомнил некоторые случайные слова, давеча сказанные мне Петром Ивановичем Сидоровым, когда я провожал его, усталого смертельно, до порога его здешнего дома – до парадного, с балюстрадой, входа в наш стационар № 3,14… в периоде. Я приведу их по памяти, во всяком случае, не искажая смысл.