Но почему я восемь лет спустя открыл старую виниловую коробку? И почему решил написать послесловие? Чтобы ответить, придется вернуться немного к началу уже моей истории. Зовут меня Томас Феликсович Коростоянов, полковник в отставке, а ныне выборный мэр города Бурьяновска – наш поселок пять лет назад получил все-таки городской статус, в некотором роде благодаря моему вмешательству. Имя мое может показаться вам странным, так оно и есть, учитывая обстоятельства его приобретения. Томасом назвал меня закадычный папин друг, фельдшер дядя Ваня Ешечкин, по совместительству мой крестный. И назвал он меня в честь марки пылесоса, уж очень ему понравилась реклама «дас ист Томас». Священник, тихий и смирный отец Паисий – старик умер два года спустя, после моего отца, – безропотно дал мне это христианское, хотя и не православное имя, даже не переделав его на русский лад. Отец Паисий вообще никогда не спорил с окружающими его людьми, ласковый и какой-то забитый, он соглашался на любые самодурства своих прихожан. К тому же крестному дяде Ване совсем никак отказать не мог: тот недавно женился на старшей дочери батюшки, Ирине, очень скоро также помешавшейся на рекламе, как и ее чудачествующий муж. Вот я и стал Томас Феликсович. Куда при этом смотрели мои родители? А вышло так.

После того, как отец уехал учиться в область, мама с Ларой – так всегда называли в семье мою сестру, ни на какую Глашу или Фиру она решительно не желала отзываться, – переехали к нему. Скоро мама и папа официально поженились, а через год с небольшим родился я. Мне думается, это было очень трудное, очень бедное время, правда, я был крайне мал, и плохо помню, но сужу по отрывочным рассказам. Папа мой посещал вечернее отделение, днем работал, ночами часто корпел над книгами. Работа его была из тяжелых, на строительстве химического завода, который возводил у нас какой-то германский концерн. Отец вкалывал на бетономешалке, там платили сносно, но хватало едва-едва на двоих-то детей. Мама тоже не сидела сложа руки, беременная мной, она устроилась медсестрой в детский сад, чтобы получать хоть небольшие деньги и заодно смотреть за Ларой. Жили они в чудовищных условиях, снимали полуразвалившийся домик в пригороде, почти задаром, зато и протопить эту хибару зимой было немыслимо, сплошные щели, латай не латай. Потому мама уехала рожать меня в Бурьяновск, захватив и Лару, в поселке за ней было кому присмотреть, два маминых брата-школьника, бабушка, еще другая бабушка Ульяна, в общем, народу хватало. И все бы хорошо. Если бы дядя Ваня не унес меня тайком от матери на следующий же день после моего рождения и не наградил меня нерусским именем Томас. Родители не слишком разозлись, оставили все как есть, чтобы не обижать крестного.

Нас часто маленькими отправляли в Бурьяновске к бабушкам и дядьям, родители скучали без нас, наверное, жутко, то и дело забирали назад к себе. Но мы постоянно болели, и с присмотром было худо. К тому же, мама тоже подала документы в педагогический институт, закончила, кстати, одной из первых, с красным дипломом, она была очень старательная студентка, да и папа все время ей внушал: или учиться, как следует, на красный, или вообще не стоит время терять. Обучалась она на дневном, чтобы поскорее пройти курс экстерном, а по ночам дежурила диспетчером на скорой помощи, ей там платили немного сверхурочных, потому что никто не хотел идти в ночную смену. Жили родители очень тяжело, но мне кажется, очень радостно, по крайней мере, ни я, ни Лара почти никогда не видели, чтобы они ссорились между собой. За исключением тех случаев, когда мама слишком большую долю повседневных трудностей добровольно брала на себя, не спросив отца. Но со временем отец смирился, лишь изредка подшучивал незло, говорил, что мама хочет сделать из него третьего своего ребенка. Он понимал, что это от слишком большой любви к нему.

Несколько лет спустя он вернулся в Бурьяновск, а еще спустя, может, лет пять-шесть, сделался главным врачом районной наркологической лечебницы, которая возникла на месте бывшей психиатрической больницы. После известных трагических событий, о которых по сю пору плетет несусветные небылицы весь Бурьяновск без исключений, стационар передали в ведомство Минздрава, и тот определил лечить там больных от алкогольной зависимости. Лечебница тут же оказалась переполненной, что называется, битком, ведь брали туда без денег или по принудительным направлениям, однако как главврач Олсуфьев, так позже мой отец наотрез отказались открыть платное отделение. Помогали всем, кому только могли. Хотя, конечно, значительное число пациентов регулярно возвращалось в клинику чуть ли не каждый год – с предсказуемым результатом. Но отец принимал даже неизлечимых хроников, утверждая, что всякое бывает на свете. Мы по-прежнему были очень бедны, хотя ни я, ни сестра никогда не замечали этого всерьез. Я, несмотря на то, что был на пять лет младше Лары, очень быстро привык: всегда все лучшее и самое вкусное достается ей – ведь она девочка, для меня достаточный аргумент. Дом наш стоял вечно нараспашку: такое количество народа бывает только на вокзале, шутила довольная бабушка Ульяна. В ее доме и поселились всей семьей, потихоньку сами перестроили и расширили его, бабушку Ульяну, однако, все беспрекословно слушались по хозяйственной и воспитательной части, даже мама. А ведь мама уже работала в школе учительницей химии и биологии – она и теперь там работает, высохшая и седенькая, давным-давно не простым учителем, но завучем старших классов. В общем, не дом у нас был, проходной двор. Бесчисленные друзья отца, многочисленные родственники, порой отец оставлял пожить выписавшихся бездомных пациентов, я тогда понял – когда много хороших людей вокруг, это счастливо и весело. В первую войну к нам переехала из Синеморска овдовевшая бабушка Люба, папина мать, когда дошло до крайности, и все побережье разбомбили, живого места не осталось, ей самой еле удалось уйти с беженцами. Отец сердился несусветно: он давно звал мать к себе, и вот, в последний момент, а если бы не успела? Подумать страшно. Для бабушки Любы пристроили еще одно крыло с комнатой и прихожей, но и там стали скоро сплошные посиделки, со всего поселка приходили женщины послушать ее страшные рассказы: как это все было на самом деле, не по инетвизору.

А в последнюю войну отец сам предложил переквалифицировать больницу в эвакогоспиталь: зона военных действий была близко, но по счастью не доходила до Бурьяновска, так что положение удобное – настаивал мой отец, и очень скоро настоял на своем. Чем все это кончилось, вы уже знаете. Но что было дальше, нет.

Совсем недавно, с разницей в несколько недель, я удостоился двух визитов, совершенно незнакомых мне людей. Последнее посещение случилось три дня назад. Первое – соответственно не слишком задолго до него. Тридцатого апреля. Я тогда, как угорелый носился по городку, на носу майские торжества, свой глазок смотрок, а мэр должен зреть в сто глаз одновременно, аки Аргус. Световые гирлянды, панорамные экраны, разноразмерные флаги, палатки для гулянья, смотр самодеятельности, не завезли вовремя одноразовую посуду, где-то скандалил, где-то уговаривал, где-то даже обещал по-военному оторвать башку. За мной по пятам скитался отец Дифирамбий – младший сын покойного Паисия, единственный, который пошел по церковной стезе, унаследовав согласно синодальным порядкам наш приход. Отец Дифирамбий вообще был напасть и геморрой на мою бедную голову и задницу соответственно. Потому что как раз церковными делами ветрогон-батюшка занимался пременьше всего: и скучно и чересчур обыкновенно. Давно уж наша старая церковка превратилась в некое подобие клуба по интересам. Курсы авиадизайнеров-модельеров, сверхчастотного кулинарного искусства, старинного токарного мастерства и, в придачу, общество коллективного чтения вслух современного латиноамериканского романа. Изредка посещая из чувства долга праздничные службы, я всякий раз поражался, с какой скоростью умудрялся отец Дифирамбий отчитать обедню или заутреню. И всякий раз я замирал в предвкушении того, как разделавшись наспех с молебном, батюшка провозгласит куда более умилительно и торжественно, что вот сегодня вечером состоится собрание кружка «Искателей Атлантиды».