Всадник двинулся в путь. Он был красивым. Бледным. С седой головой и больными, обожженными страстью глазами.

И Маша знала, как его зовут.

Михаил.

Сын нищего крестьянина Нижегородской губернии, получивший образование в парижской академии. Один из лидеров Октябрьской, спланировавший переворот. Главнокомандующий Петроградским военным округом, защитивший юную и страшную власть в те дни, когда ее, распространявшуюся на один Петербург, можно было подавить без труда.

Красный Наполеон. Морфинист. Ставший «щитом и мечом» Ленина. Ставший его «огнем и мечом», когда, разработав план «молниеносной эшелонной войны», он, без объявления войны, двинулся сюда, уничтожая недоумевающих, застигнутых врасплох…

Михаил Муравьев, превративший Машин Город в Ад.

Но все это беспомощно-отчаянное Машино знание, занявшее у вас, читатель, не меньше минуты, уместилось в три слова:

— Это был он.

— Муравьев?

Сорвавшись с места, Чуб схватила свой ридикюль, вырвала из него трудноопределимый предмет, подхватила левой уже летящую к ней, уже услышавшую призыв хозяйки метлу…

— Даша!

Она открыла окно. Она даже не стала седлать метелку, просто держась за нее, как за поручень, опустилась вниз, преградив путь вороному.

Конь встал на дыбы. Он почуял ведьму. Красногвардейские лошади с мучительным криком отшатнулись, рванули в стороны.

В Дашиной вытянутой руке был револьвер.

— Я — Киевица! — страшно крикнула она. — Я не дам. — И, переждав бесконечное мгновение, выстрелила.

Седой всадник рухнул.

И тут во Град влетел смерч.

Было совершенно непонятно, откуда он взялся, но в считанные секунды снег, укрывший Киев покровом, взлетел в воздух. Воздух стал белым. Ветер завыл, как труба, пряча от Маши мертвого всадника, Город, вороного коня.

Ветер ворвался в комнату, разорвав ее на части, сокрушив золотой самовар, взорвав лежащие на столе бумаги.

— Даша!!!

Она вылетела из смерча как ведьма, как снежный призрак.

Ковалева щелкнула пальцами. Солнце залило Фундуклеевскую — 1 сентября, другой год.

— Я видела его глаза, — прохрипела Чуб. — Я смотрела в них. Он не боялся. Там было что-то другое.

— Удивление?

— Нет. Он будто бы понял, кто я… Он больше никого не убьет. Я сразу говорила, мы должны воевать!!!

— А я говорила, давай подождем до 2-го! История еще не срослась. — Маша смотрела в сторону.

Она вдруг ясно поняла, кем была бы Даша в 17-м: амазонкой в папахе набекрень, с наганом на бедре.

— А давай прямо сейчас переключим на 2-е! — предложила возбужденная Чуб.

— Откуда нам знать, на какое 2 сентября мы переключим? — сурово спросила Маша. — На то, что было до нас, на то, которое мы пытались изменить, или на завтра… Будем ждать.

— А завтра утром еще раз клацнем на 18-й год!

— Нет уж, — резко сказала студентка. — Хватит.

— А че? Нас же убить нельзя. Расклад простой. Раз за окном революция, значит, мы — еще Киевицы. Щелкнуть снова — лучший способ проверить.

— Нет, — ответила Маша после молчания. — У меня есть другой. Не хуже. Завтра утром я войду во Владимирский.

ХОЧУ БЫТЬ МУЖЧИНОЙ

Недавно высшие женские курсы окончила молодая девушка, дочь видного в Одессе лица. Во время своего пребывания на курсах она одно время состояла старостой и пользовалась всеобщей любовью. Недавно многие знакомые молодой девушки были поражены необычной новостью. Молодая девушка… женилась на своей бывшей подруге.

«Кiевлянинъ», 21 октября 1913 года

Войти во Владимирский. Знаешь ли ты, мой читатель, что значит не мочь войти во Владимирский?

Маша знала.

Рассветным утром 2 сентября 1911 года она стояла перед входом в Самый прекрасный в мире собор. А перед глазами ее стояла Даша.

Даша с неопровержимой печатью изгоя на лбу. Маша помнила, как взвизгнула и завыла от боли, прикрывая обожженное лицо, как вертелась волчком та, сунувшаяся в Лавру, позабыв третье правило ведьм:

«Ведьма не может войти в церковь», — вот что было выписано на Дашином опаленном челе.

Поднявшись по ступеням Владимирского, Ковалева остановилась на предпоследней.

«Если я смогу войти, я больше не ведьма».

Это означало большее:

«…я — хорошая. Все, что я сделала, — хорошо…»

Это означало помилование.

«Если только я смогу войти…»

Совершив головокружительно страшный рывок, она прошла сквозь чугунные ворота, закрыв глаза, внутренне сжавшись в ком.

Владимирский, юный, еще пахнущий краской, такой непривычно яркий — показался ей невероятным красавцем!

Его люстры были золотыми. В его окна врывался свет. Маша сделала пять драгоценных шагов и, оглянувшись, встретилась бесконечно влюбленным взглядом с суровоглазым архангелом-воином, небесным покровителем Киева — Архистратигом Михаилом.

В его левой руке были Весы.

Их чаши отображали Равновесие!

И больше не Киевица испустила долгожданный, длинный, исполненный облегчения вздох, с наслаждением сбрасывая со своих плеч пятьдесят миллионов невинно убиенных, десятидневный пожар, расстрел царской семьи, Катино «племя и род», папу, Богрова, Столыпина и Михаила Муравьева, который наверняка сопьется в своем Париже, так и не дождавшись революционного повода вернуться домой.

— Ну, на каком мы свете?

Даша ждала за церковной оградой, не рискнув повторить свой первый эксперимент.

— На прекрасном! На самом прекрасном!

Больше-не-Киевица обняла руками золотой сентябрьский денек:

— Добро пожаловать в «Золотой век»!

На Бибиковском бульваре появился мальчишка с пачкой свежих газет.

«Государь Николай II и две великих княжны присутствовали на парадном спектакле „Царь Салтан“. По случаю приезда августейшей семьи Инфернальной Изиде запрещено показывать ноги…» — принялся без энтузиазма горланить он.

И лишь когда газетчик прокричал этот текст пять раз подряд, Чуб удивленно качнула головой:

— Не могу поверить. Революция отменяется…

И увидев, словно впервые, ранних, бледных владимирских прихожан, бородатых, широкоплечих извозчиков, «карандашей»-гимназистов, торопившихся во 2-ю гимназию, зафиналила:

— Черт, знал бы кто-то из них, что это сделали мы!