Потом Эболи выбрал еще и короткий клинок, нож горкха. Такими пользовались горные племена в дальних районах Индии. Эболи срезал ножом несколько волосков со своей руки.

– Вот это пригодится для ближнего боя, если что.

– Я отмечу то, что ты выбрал, – кивнула Сакиина. – А теперь повесь все на место, иначе пустые места привлекут внимание домашних рабов. Заберу все перед побегом и передам тебе.

В тот день она взяла свою корзинку, надела на голову коническую соломенную шляпу и отправилась к горе. И хотя никакой наблюдатель не смог бы угадать ее намерения, она все же сначала ушла как можно дальше и скрылась в лесу, заполнявшем огромное ущелье под вершиной. Там стояло одно сухое дерево, которое Сакиина приметила во время прошлых походов, – оно служило ориентиром.

В гнилой яме в подлеске рядом с ним разрослись крошечные пурпурные поганки. Сакиина надела перчатки, прежде чем принялась их собирать. Под грибными шляпками, похожими на зонтики, находились пластинки нарядного желтого цвета. Эти грибы были ядовитыми, но следовало съесть их довольно много, чтобы результат оказался смертельным. Именно поэтому Сакиина выбрала их – она совсем не хотела, чтобы на ее совести оказались жизни ни в чем не повинных людей.

Уложив грибы на дно корзины, Сакиина прикрыла их разными кореньями и травами, прежде чем спустилась со склона горы и с безмятежным видом вернулась через виноградник к резиденции.

В тот вечер губернатор ван де Вельде давал парадный ужин в большом зале. Он пригласил знатных людей из колонии и всех важных служащих компании. Пир тянулся допоздна, а к тому времени, когда гости наконец разошлись, вся прислуга и рабы буквально выбились из сил. И Сакиине предоставили самой обойти дом и запереть на ночь кухню.

Как только девушка осталась одна, она сварила пурпурные поганки и выпарила отвар до густоты молодого меда. Жидкость она перелила в одну из пустых бутылок, оставшихся после пира. Отвар не имел запаха, и Сакиине не нужно было его пробовать, чтобы знать: он имеет лишь очень слабый грибной привкус.

Одна из женщин, работавших на кухне в казармах замка, была перед Сакииной в долгу: лекарства Сакиины спасли ее старшего сына, когда тот заболел оспой. И на следующее утро Сакиина положила бутылку в корзину с травами и настойками в карету, чтобы Эболи передал все той женщине.

Когда Эболи вез губернатора в замок, ван де Вельде был бледен и раздражителен после пьянства накануне. Эболи оставил записку в щели в стене. Там говорилось: «Вечером последнего дня не ешьте ничего, что принесут с кухни».

В тот вечер Хэл вылил рагу из котелка в отхожее ведро до того, как кто-нибудь из мужчин соблазнился и попробовал хоть кусочек. Горячий пар наполнил камеру, и для голодных матросов он был подобен обещанию вечной жизни. Они стонали, скрипели зубами и проклинали Хэла, свою судьбу и самих себя, видя, как пропадает такое добро.

Наутро в привычный час тюрьма начала просыпаться. Задолго до того, как рассвет обрисовал четыре маленьких зарешеченных оконца, мужчины уже бормотали, просыпаясь, прокашливались и один за другим тащились к отхожему месту. Потом, когда до них дошло все значение этого дня, их охватило суровое, напряженное молчание.

Постепенно дневной свет просачивался внутрь, и пленники искоса поглядывали друг на друга. Им никогда прежде не приходилось засиживаться в камере так долго. Обычно они приступали к работе на стенах на час раньше, чем сегодня.

Наконец Мансеер загремел ключами, отпирая замок. Выглядел он бледным и больным. Двое солдат, пришедших с ним, чувствовали себя не лучше.

– Что с тобой, Мансеер? – спросил Хэл. – Мы уж подумали, что ты потерял к нам интерес и мы больше никогда тебя не увидим.

Этот тюремщик был настоящим простаком, не слишком злобным, и за долгие месяцы Хэл сумел наладить с ним неплохие отношения.

– Да я всю ночь просидел в сортире, – простонал Мансеер. – И не в одиночестве, потому что весь гарнизон пытался забраться туда вместе со мной. Даже сейчас половина из них все еще валяется на койках…

Он умолк, потому что в животе у него заурчало, словно где-то вдалеке раздался гром, и его лицо отчаянно исказилось.

– Ну вот опять! Клянусь, я убью этого поганого повара!

Он бросился вверх по лестнице, и пленникам пришлось ждать еще полчаса, после чего он вернулся и отпер решетчатую дверь, чтобы вывести приговоренных во двор.

Хьюго Бернард уже ждал там, чтобы принять у него несчастных. И настроение у него было отвратительным.

– Нам так придется половину дня потерять! – рявкнул он на Мансеера. – Полковник Шредер меня за это проклянет, а я тогда все это выдам тебе, Мансеер!

Он повернулся к цепочке приговоренных:

– И нечего тут ухмыляться, выродки! Видит Бог, вы мне сделаете всю дневную работу, даже если мне придется продержать вас на лесах до полуночи! Ну, вперед, и побыстрее!

Бернард явно чувствовал себя прекрасно, он раскраснелся и исходил злобой. Ясно было, что колики и понос, пробравшие весь гарнизон, его не коснулись. Хэл вспомнил, как Мансеер говорил, что Бернард живет с какой-то женщиной-готтентоткой на берегу и не питается в гарнизонной столовой.

Хэл быстро огляделся по сторонам, шагая через двор к лестнице. Солнце уже поднялось, его лучи освещали западный редут замка. Тюремщиков и стражей было меньше половины обычного: один страж вместо четырех у ворот, никого у входа в арсенал и лишь один у подножия лестницы, что вела в контору компании и комнаты губернатора на южной стороне двора.

Когда Хэл вскарабкался по лестнице на самый верх стены, он посмотрел через плац в сторону дороги – за деревьями виднелась крыша губернаторского дома.

– Поспеши, Эболи! – прошептал он. – Мы тебя ждем.

Эболи подъехал к парадному входу резиденции на несколько минут раньше, чем приказала ему жена губернатора, и остановил лошадей перед портиком. Почти в то же мгновенье из дверей вышла Сакиина и окликнула его:

– Эболи! У мистрис там несколько вещей, их нужно отнести в карету.

Говорила Сакиина легко и спокойно, ни малейшего напряжения не слышалось в ее голосе.

– Пожалуйста, пойдем, принесешь их.

Это говорилось для тех, кто, как знала Сакиина, наверняка их слышал.

Эболи послушно поставил колеса кареты на тормоз и, что-то тихонько сказав лошадям, спрыгнул с кучерского сиденья. Двигался он без спешки и с безмятежным лицом прошел в дом следом за Сакииной. Через минуту он появился снова, неся свернутый шелковый ковер и несколько кожаных седельных сумок. Обойдя карету, он уложил все в багажный ящик и закрыл крышку.

Ничего подозрительного в его движениях не ощущалось, никакой суетливости, способной насторожить кого-то из рабов. Две горничные, занятые на передней террасе, даже не глянули в его сторону.

Эболи вернулся на свое место и взял поводья, ожидая с бесконечным терпением раба.