«Просьба сообщить, какие из нижеперечисленных белоэмигрантских изданий выписывать для Вас в 1936 году:

1. Последние новости

2. Возрождение

3. Соц. Вестник

4. Знамя России

5. Бюллетень экономического кабинета Прокоповича

6. Харбинское время

7. Новое русское слово

8. Современные записки

9. Иллюстрированная Россия».

Сталин, ознакомившись с очередным списком, бросил помощнику: «Все, все выписать!»

В специальном шкафу в кабинете Сталина хранилось много белоэмигрантской, «враждебной» литературы. У него были практически все книги Троцкого, с многочисленными закладками, подчеркиваниями. Интервью, заявления Троцкого для буржуазной печати тут же переводились и докладывались Сталину. Нужно сказать, что он очень пристально следил за всем, что писали его недруги за границей.

Бросается в глаза отношение Сталина к антирелигиозной литературе, которую он откровенно называл «макулатурой». Что бы ни говорили, а религиозное образование сказывалось у него всю жизнь. Часто религиозные элементы проскальзывали в письменной и устной речи Сталина. Вспомним его драматическое выступление по радио 3 июля 1941 года, когда он обратился к народу с необычными для многих советских людей словами: «Братья и сестры!» После празднования своего 50-летия Сталин собственноручно написал для «Правды» благодарность за поздравления в библейском духе: «Ваши поздравления и приветствия отношу на счет великой партии рабочего класса, родившей и воспитавшей меня по образу своему и подобию» (выделено мной. – Прим. Д.В.). В беседе с Черчиллем в Москве в августе 1942 года речь зашла о Ллойд-Джордже, одном из инициаторов интервенции против Советской России в годы гражданской войны. Сталин, помолчав и вздохнув, как бы подвел итог воспоминаниям о далеких теперь уже годах: «Все это относится к прошлому, а прошлое принадлежит богу».

Конечно, я далек от мысли утверждать, что в мировоззрении Сталина существенную роль играли религиозные элементы. Но что ярко выраженный догматизм интеллекта имел своими истоками религию, представляется весьма вероятным.

Сталин был апологетом формулы, дефиниции, застывших определений. Он мог часами искать нужное слово, выражение, определение у классиков, чтобы «неотразимо», как он полагал, «ущучить», сразить своих оппонентов. Так, на апрельском Пленуме ЦК и ЦКК 1929 года Сталин уличил Бухарина в «незнании Ленина». Для него это было особенно важно, ибо репутация Бухарина как теоретика была всем известна.

Бухарин, выступая на одном из совещаний накануне Пленума, высказал резонное соображение, что чрезмерная перекачка средств из сельского хозяйства в промышленность будет «непосильной данью» для крестьянства. Сталин тут же отметил про себя слова о «военно-феодальной эксплуатации крестьян», о «дани» и долго вечером рылся вместе с Товстухой у себя в библиотеке в ленинских работах. Рылся и нашел. Тут же выстроил ряд, как ему казалось, «убийственных» аргументов. Выступая на Пленуме, Сталин заявил: «…Бухарин «разорялся» здесь насчет того, что марксистская литература не может, будто бы, терпеть слова «дань». Он возмущался и удивлялся по поводу того, что ЦК партии и вообще марксисты позволяют себе употреблять слово «дань». Но что же тут удивительного, – торжествующе обвел Сталин глазами зал, – если доказано, что это слово давно уже получило права гражданства в статьях такого марксиста, как тов. Ленин?! – Помолчав, тоном триумфатора Сталин добавил: – Или, может быть, Ленин не удовлетворяет требованиям марксиста с точки зрения Бухарина?»

И здесь Сталин привел ленинские работы «О «левом» ребячестве и о мелкобуржуазности», «О продналоге», «Очередные задачи Советской власти», где Владимир Ильич совсем в другом контексте употребляет слово «дань». На голос с места: «Все-таки по отношению к середняку никогда не употреблялось понятие «дань» – Сталин немедленно парировал:

«Не думаете ли вы, что середняк ближе к партии, чем рабочий класс? Ну и марксист вы липовый. Если можно насчет рабочего класса говорить о «дани», насчет рабочего класса, партией которого мы являемся, почему нельзя сказать то же самое насчет середняка, который является всего-навсего нашим союзником?»

Сталина мало беспокоило, что он перевел спор в малосодержательную плоскость: говорил или не говорил Ленин слово «дань». Суть вопроса для него осталась на втором плане.

Сталин смог отточить свой ум полемиста, участвуя в многочисленных дискуссиях. Правда, он прибегал при этом всегда к одному и тому же приему, который ставил в тупик оппонентов: он неизменно подавал себя «защитником» Ленина, исходил априори из того, что только он правильно, верно истолковывает Ленина. Почти на любой аргумент противной стороны у Сталина быстро находилась цитата, выражение Ленина, иногда высказанные совсем по другому поводу. Сталин давно заметил, что броня из ленинских цитат делает его практически неуязвимым. Зиновьев, обсуждая однажды коминтерновские дела со Сталиным, когда их отношения уже основательно испортились, в споре бросил ему:

– Для вас ленинская цитата – как охранная грамота вашей непогрешимости. А надо видеть ее суть!

– А разве плохо идее быть «охранной грамотой» социализма? – тут же нашелся Сталин.

Прямолинейность, наступательность, воинственность, грубость Сталина в конце концов помогли ему повергнуть своих оппонентов. Странное дело, нередко более тонкие, иногда даже изящные аргументы Троцкого, Зиновьева, Каменева, Бухарина не встречали поддержки у аудитории! А грубоватые, плоские, часто просто примитивные филиппики Сталина, тесно увязанные с «защитой Ленина», генерального курса партии, единства ЦК и т. д., быстрее доходили до сознания людей. Его прагматический ум не заботился о красоте стиля, как у Троцкого, афористичной витиеватости, как у Зиновьева, интеллигентной рассудительности, как у Каменева, научной аргументации, как у Бухарина. Сталин в бесчисленных спорах и полемике одолел их главным: они хотели «ревизовать ленинизм», а он его «защитил». Такая интерпретация уже с начала 30-х годов стала официальной.

Сталинское мышление было схематичным. Напомню, он любил все раскладывать по полочкам, разжевывать, популяризировать до элементарщины. И если оппоненты излагали свои идеи иначе, Сталиным это квалифицировалось очень жестко: «немарксистский подход», «проявление мелкобуржуазности», «анархистская схоластика». Его доклады, выступления, резолюции всегда облечены в строгие рамки перечислений, особенностей, черт, уровней, направлений, задач. В этом одна из причин популярности сталинских работ, в которых все упрощено до предела и потому доступно. Элементарные «особенности» и «черты» легко усваивались людьми. Такой ход мыслей облегчал реализацию сталинских идей, но жестко сковывал творческое начало людей. Сталинская простота не звала к углубленному анализу, выяснению всей сложности и взаимозависимости мира.

Гай Светоний в своих жизнеописаниях отмечал, что, хотя Нерон в детстве изучал «благородные науки», философией овладевать он отказался, полагая, «что для будущего правителя это помеха». Едва ли так думал Сталин, но его догматический интеллект оказался не в состоянии постичь хотя бы относительные глубины философии. Самым уязвимым местом в сталинском интеллекте была его неспособность овладеть диалектикой. «Вождь» это чувствовал, поскольку долго и настойчиво пытался обогатить свои знания в области философии. По рекомендации руководства Института красной профессуры Сталин пригласил к себе для «уроков по диалектике» известного в то время советского философа из плеяды старых большевиков Яна Стэна. Стэн работал заместителем директора Института Маркса и Энгельса, затем ответственным сотрудником аппарата ЦК, избирался делегатом ряда партийных съездов, был членом ЦКК, имел самостоятельные, независимые суждения. Стэн стал «учителем философии» для Сталина, разработал специальную программу занятий, в которую включил изучение трудов Гегеля, Канта, Фейербаха, Фихте, Шеллинга, а также Плеханова, Каутского, Брэдли. Дважды в неделю Стэн приходил к Сталину в назначенный час и терпеливо пытался разъяснить высокопоставленному ученику гегелевские концепции о субстанции, отчуждении, тождестве бытия и мышления – понимания реального мира как проявления идеи. Абстрактность раздражала Сталина, но он пересиливал себя и продолжал слушать монотонный голос Стэна, изредка перебивая недовольными репликами: «Какое все это имеет значение для классовой борьбы?», «Кто использует всю эту чепуху на практике?».