но хотя бы кое-что. Детство и отрочество Гипериона на Тине — это Нюртинген, Маульбронн, Тюбинген Гёльдерлина; его друг и учитель Адамас — скорее всего, Штойдлин; потом Смирна — Йена, где в фигуре Алабанды сплавлены черты Синклера, Шиллера и Фихте (разные исследователи в разное время подчеркивали то одно, то другое); эпизод с незнакомцами и бегство из Смирны — тайное общество, к которому имел отношение Синклер, и бегство из Йены в конце мая 1795 г.; «Я жил теперь очень тихо, очень скромно на Тине» — ср. письма № 102 и след. и примеч. к ним.

С книги второй начинается новый подъем. Калаврия — Франкфурт, и Диотима — Сюзетта Гонтар, и даже поездка в Афины — это бегство в Кассель летом 1796 г., с его музеями, художниками и пятидесятилетним стариком Гейнзе, автором романа «Ардингелло». Судя по последнему письму первого тома, франкфуртские беженцы много времени посвящали эстетическим и философским беседам, прогулкам в прекрасных садах («О, сады Ангеле, где маслина и кипарис...») и прекрасным планам просвещения соотечественников. «Мир тебе, — думал я, когда мы шли назад, на корабль, — мир тебе, спящая страна! Скоро здесь зазеленеет юная жизнь и потянется навстречу благодатному небу...» Казалось, ничто не предвещало событий второго тома.

Второй том открывается эпиграфом из Софокла, одного из любимейших авторов Гёльдерлина. (В 1796 г. он перевел стихи 666—693 из трагедии «Эдип в Колоне», где впервые проявился свойственный ему стиль; позднее он переведет его трагедии «Эдип-царь» и «Антигона», которые обретут новую жизнь после второй мировой войны, когда К. Орфф создаст оперы на тексты Гёльдерлина). Эпиграф — хор из III действия.

Высший дар — нерожденным быть;

Если ж свет ты увидел дня —

О, обратной стезей скорей

В лоно вернись небытья родное!

(Перевод Ф. Зелинского)

Ведомый Антигоной, слепой царь Эдип, у которого нет родни между богами, приходит в рощу Эвменид, ища место для упокоения.

Вместо движения от детства к совершенству, заявленного в начале романа, мы имеем перед собой свидетельство серьезнейшего и глубочайшего отчаяния, и нам нельзя приуменьшать его масштабы. Никакие философские или теоретические поэтические построения не могут заслонить от нас реальность, свидетелем которой был поэт и которую он сумел вместить в свой роман. Катастрофа, даже целая серия катастроф в реальной жизни — общественной и его собственной, — отразилась здесь.

«Катастрофа Икара», — написал он под заголовком «Песня Муз и полдень» (Stuttgarter Foliobuch. Bl. 50b, N15 в разделе «Планы и фрагменты»: SWuB. Bd. I. S. 463). Потом зачеркнул «Икара» и надписал: «Фаэтона». Отрывок из Овидия о Фаэтоне он переводил по прямой просьбе Шиллера для «Новой Талии» весной 1795 г.; Шиллер отверг его; предполагается, что Гёльдерлин перевел текст полностью (I 750 — II 329), но до нас дошел лишь небольшой фрагмент (стихи 1—101, соответствующие 31—99 стихам II книги «Метаморфоз»). Гёльдерлин переводил стансами, пятистопным рифмованным стихом, вольно передавая смысл. Катастрофа Икара (VIII книга «Метаморфоз»), улетавшего вместе с отцом из плена на крыльях, скрепленных воском, и поднявшегося слишком близко к Солнцу, была, выражаясь грубым техническим языком, просто аварией (как ни трагична она сама по себе); он упал в море и был горько оплакан Дедалом. До сего дня пронзительной скорбью звучат эти строки:

В горе отец — уже не отец! — повторяет: «Икар мой!

Где ты, Икар? — говорит, — в каком я найду тебя крае?»

Все повторял он: «Икар!» — но перья увидел на водах,

Проклял искусство свое, погребенью сыновнее тело

Предал, и оный предел сохранил погребенного имя.

(Здесь и далее перевод С. Шервинского; стихи 231—235.)

Катастрофа Фаэтона была одновременно катаклизмом вселенского масштаба; не справившись с конями отца своего Феба, он не только погиб, но и сжег землю.

...Города с крепостями великие гибнут

Вместе с народами их, обращают в пепел пожары

Целые страны. Леса огнем полыхают и горы...

(Стихи 214—216)

И дальше читаем мы знакомые по «Гипериону» названия: Тмол с Афоном, «дотоль ключами обильная Ида», «Дев приют — Геликон», «И двухголовый Парнас и Кинт», Киферон, Осса, Олимп. Горят и реки: Алфей и Эврот, Меандр и Каистр. Гибнет земля. И тогда сам отец посылает молнию на сына — «и вмиг у него колесницу и душу / Отнял зараз, укротив неистовым пламенем пламя» (стихи 312—313).

По-видимому, для Гёльдерлина в серии личных поражений одним из тяжелейших было разочарование в Шиллере, который, как известно, не принял не только путей и методов Французской революции, но самую ее суть. Эпоха Вальтерсхаузена — Йены оказалась самой бесплодной в творчестве Гёльдерлина, и не случайно он отбросил почти все написанное в этот период. Не менее, а скорее даже более глубоким было переживание всего хода Французской революции, имевшей внешний выход в войне с коалицией, начавшейся под лозунгом «Война дворцам — мир хижинам!»[407], войне, которую «все считали справедливой, оборонительной, и она была на деле таковой» [408], и которая превратилась в захватническую и антинародную. «Трагично то, — писал Энгельс в письме В. Адлеру от 4 декабря 1889 г., — что партия войны на смерть, войны за освобождение народов оказалась права и республика победила всю Европу, но только уже после того, как сама эта партия давно была обезглавлена; и вместо пропагандистской войны наступил Базельский мир и буржуазная оргия Директории»[409]. Отчаяние по поводу крушения идеалов революции во Франции усугублялось тем, что поэт видел у себя дома; его знаменитая обличительная речь против немцев в конце «Гипериона» могла быть произнесена только немцем, человеком, изнутри наблюдающим и болеющим за все происходящее: «Это жестокие слова, но я все же произношу их, потому что это правда: я не могу представить себе народ более разобщенный, чем немцы. Ты видишь ремесленников, но не людей; мыслителей, но не людей... господ и слуг, юнцов и степенных мужей, но не людей; разве это не похоже на поле битвы, где руки, ноги и все части тела, искромсанные, лежат вперемешку, а пролитая живая кровь уходит в песок?». «Гёльдерлин в «Гиперионе». — Вот мотто моего настроения, и, к сожалению, оно не ново», — писал Арнольд Руге Карлу Марксу в марте 1843 г. [410] Руге мог бы процитировать Руссо, сказавшего то же самое о французах (!) в «Речах о науках и