искусствах» (см. примеч. 32 на с. 664), но он, по-видимому, этого не знал.

Ранней весной 1800 г. Гёльдерлин сделал набросок, который можно прочесть как вполне законченное произведение. И даже пробелы, оставленные на листе, не мешают, а скорее помогают пониманию. Это набросок № 16 (SWuB. Bd. I. S. 463). Заголовок сначала гласил: «Новейшие судьи». Перечеркнув его, Гёльдерлин исправил:

ВО ВРЕМЕНА СОКРАТА

1 Некогда правил Бог.

4 Цари.

6 Мудрецы.

9 кто правит днесь?

12 Правит единый

13 народ? святая община?

14 Нет! о нет! так кто ж правит днесь?

15 племя гадюк! подлых и лживых

16 честного слова нет боле

17 На губах

18 О, во имя

19 зову я

20 Тебя, старый демон! сойди

22 Или пошли

23 Героя

25 Или

26 мудрость.

Слова начиная от «племя гадюк» и до конца он отчеркнул и написал: Nachwelt. Потомки, грядущие поколения. Буквально: Мир после нас.

Это грозное обличение должно бы, кажется, отучить любителей изящного воспевать «неземную абстрактность» творчества Гёльдерлина. За его небесными построениями всегда прочитывается реальная, земная жизнь, которую он воспринимал тем более остро, что видел ее в философской и космической перспективе. Он никогда не парил в облаках — он врастал в них своей вершиной, как горный дуб, и не случайны его слова в стихотворении «Дубы»:

Если сносить ярмо я мог бы, то к вольной дубраве

Зависти горькой не знал, тогда я сжился легко бы

С общим миром людским. Ах, когда б, как цепями, любовью

Не был прикован к нему, вольный, жил бы я с вами!

(Перевод И. Белавина)

Не странно ли, что поэт находит свободу, волю среди того, что прикреплено к земле? Нет, не странно: для него мир живой природы, свободно тянущийся к небу, не опутанный тысячами нитей социального, — свободный мир. Из всех стихий, воспетых Гёльдерлином, земля, быть может, элемент наиболее незаметный, но оттого не менее весомый. Самый дорогой кусок земли для него — его малая родина, «милая Швабия», но он чувствует себя не только швабом, не только немцем — но и гражданином Земли, и жителем Вселенной. «Земля — колыбель человечества, — как сказал наш соотечественник К. Э. Циолковский, — но нельзя вечно жить в колыбели».

Вот стоит он на вершине Глейхберга, откуда видны другие края немецкой земли — Франкония, Гессен, Тюрингия; «а в сторону моей милой Швабии, на юго-запад — Штейгервальд до конца моего горизонта. Вот так было бы мне милей всего изучать географию обоих полушарий, если б это было возможно». Так писал Гёльдерлин брату Карлу из Вальтерсхаузена 21 августа 1794 г. Но при этом он думал и о том, что 28 июля казнили Робеспьера и что война все продолжается. «Пусть сначала придут к нам два ангела, Человечность и Мир, и тогда процветет то, что есть дело человечества!»

В примечании 23 к первой книге первого тома «Гипериона» приводятся слова В. Биндера, заметившего как бы подмену пейзажа Малой Азии пейзажем Вюртемберга. Против этого можно бы и не возражать. Но вот насчет «усмешки»... «...Уважение к поэту, который из бедности своей внешней жизни добыл богатство жизни внутренней, поэтической».

Может быть, в сравнении с бурными биографиями «сынов века», сражавшихся в Америке, возвращавшихся домой, переходивших на сторону неприятеля, становившихся министрами в иностранных государствах, внешняя жизнь Гёльдерлина и покажется скудной.

Нюртинген и Штутгарт, Маульбронн и Тюбинген, Вальтерсхаузен, Веймар и Йена — вот и всё? Но родные его живут по всей Нижней Швабии, и он мерит расстояния больше ногами, чем верхом или в почтовой карете. Может быть, для кого-то это скучная география, но для поэта лучше всякой музыки эти названия: Лёхгау, Биссинген-на-Энце, Блаубойрен, аббатство Эльхинген, поле битвы при Лютцене, поле битвы под Росбахом, Луизиум и Вёрлиц, Рёнгебирге и Фульдерланд. Потом будут Франкфурт и Гомбург (Хомбург-фор-дер-Хёэ), поездка в Раштадт на конгресс, Хауптвиль в Швейцарии, Бордо во Франции. Так ли уж «бедна» его «внешняя жизнь»? Человек буквально исходил доступный ему кусок планеты, а по недоступному прошел с другими, при помощи этих других. «Я украсил стены своей комнаты картами четырех частей света», — пишет он сестре в июле 1799 г. (№ 188), и надо сказать, что карты того времени уже довольно точно изображают мир — недаром говорят о революции в картографии после 1700 г., — их контуры почти совпадают с теми, что мы имеем сегодня. Когда карта земного шара, поделенная на полушария, висит у тебя на стенах, стены раздвигаются и в твою жизнь входят новые моря, и земли, и острова. Тиниан. Остров в Тихом океане, с трагической судьбой от начала и до конца, стал как бы братом Тине, острова в Эгейском море, родины Гипериона, как Holde и Holder, Hölderlin, Диотима и Гёльдерлин. Мог ли поэт, задумывая стихотворение «Тиниан», из которого мы уже цитировали конец, предполагать, что позднее это испанское владение будет продано Германии? Что с острова Тиниана 9 августа 1945 г. стартует самолет, чтобы сбросить бомбы на Хиросиму и Нагасаки, и главная достопримечательность там теперь — взлетная полоса?

Сладко блуждать мне

В священной чащобе, —

писал Гёльдерлин, зная начало печальной судьбы острова. Британский адмирал Энсон, посетивший Тиниан в 1744 г. и не обнаруживший на нем жителей, узнал, что туземцев переселили по приказу испанских властей на Гуам, обезлюдевший после чумы, и за несколько лет они все там умерли — «с горя и тоски по родине и привычному образу жизни», как пишет Энсон в своем «Путешествии вокруг света». «И в самом деле, даже если оставить в стороне сильную привязанность, которую все люди во все времена испытывали к тем местам, где они родились и воспитались, — уже из того, что здесь было рассказано, должно быть достаточно ясно, что мало на свете стран, по которым можно горевать столь сильно, как Тиниан» (цит. по: Anson. Reise um die Welt. Leipzig; Gottingen, 1749. S. 288). Эта книга была спутницей отрочества Гёльдерлина. В 1796 г. в первом наброске элегии «Странник» он вспоминает свое детство:

Снова я очарован бескрайним пологом леса,

Манит меня