Что она делает здесь, в Новом Орлеане? Что общего у нее с безумным африканским шаманом и доброжелательным белым мальчишкой (именно мальчишкой)? Что она надеется узнать? Неужели ее происхождение — вернее то, что она родилась чернокожей — настолько для нее важно? Неужели ответы на вопросы — на эти и на другие, не менее важные: кто, где, как — в действительности облегчат ей жизнь?

В чем у Сильвии не было сомнений, так это в том, что она хочет вернуться в Лондон. А ведь, по сути, и возвращаться-то было не к чему: ни дома, ни семьи, ни тоскующего партнера с широкими плечами и всегда готового выслушать ее. Она знала, что там ей нечего ждать; но к этой мысли она уже давно привыкла.

Когда Сильвия добралась до квартиры в Шартре, небо осветилось первыми, слабыми лучами утреннего солнца. Стараясь не шуметь, она проскользнула в дверь. Она уже было решилась собрать вещи и уйти, не утруждая себя такими пустяками, как прощание. Но Муса и Джим, как оказалось, не спали, а молча сидели в маленькой кухоньке. Закулу, положив ноги на стол, попыхивал самокруткой, а Джим с горестно-угрюмым лицом потягивал бурбон из стакана, время от времени сморкаясь кровью. Они разом пристально посмотрели на нее, когда она показалась в дверном проеме, словно с нетерпением ждали ее возвращения. Джим, вскочив на ноги, взволнованно залопотал:

— Где вас носило?

Но почти в ту же секунду осекся и сел на стул — Сильвия посмотрела на него таким взглядом, что он моментально лишился сил, словно заводная игрушка, в которой лопнула пружина.

— Я еду обратно в Лондон, — объявила она.

Муса затянулся косячком, выдохнул облако дыма и, сощурившись, посмотрел сквозь него на Сильвию. Убирая со стола ноги, он не смог удержаться от гримасы боли, когда кровь прилила к его ноющей ступне.

— Я все выяснил, — спокойным голосом произнес Муса. Он старался ни голосом, ни лицом не выдать внутреннего волнения, однако в его словах прозвучали нотки гордости.

— Выяснил что?

— Вашу историю, — с торжеством объявил Джим.

Но Муса покачал головой.

— Твою судьбу, — сообщил он.

— О, — тусклым голосом произнесла Сильвия. Она понимала, что наступил волнующий момент, но напрочь забыла возможную причину волнения. — Пойду-ка я спать.

Она легла на постель прямо в одежде, пачкая наволочку пудрой и тушью. Глаза ее были закрыты, в голове была звенящая пустота, но она не спала и слышала, как Джим вошел в ее комнату. Она уловила скрип двери и почувствовала, как он сел на корточки возле ее кровати, дыша перегаром.

— Простите, — сказал он.

— Все нормально.

Он немного помолчал, чуть-чуть надув щеки. Она не понимала смысла наступившей паузы — либо он молчит для придания своим словам драматического эффекта, либо старается подавить подступающую рвоту.

— Я люблю вас.

Сильвия саркастически посмотрела на него; сердце ее было настолько переполнено жалостью к самой себе, что в нем уже не оставалось места ни для чего, кроме презрения (это чувство она испытывала часто и по многим поводам).

— Тоже мне откровение! — презрительно объявила она.

На следующее утро Муса разбудил ее ни свет ни заря. Она поначалу намеревалась послать его подальше, сказав, что ее больше ничего не интересует. Но она знала, что должна купить авиабилет до Нью-Йорка и что на это потребуется день, а то и два, так чего ради обрекать себя на такие потери? Кроме того, она все еще испытывала благоговейный страх перед закулу и помнила, каким резким и нетерпимым он бывает.

Какое странное зрелище являла собой их троица, когда они шествовали по Французскому кварталу! Впереди нетвердой походкой вышагивает Муса, опираясь, чтобы не упасть, на бейсбольную биту. За ним выступает Сильвия, как обычно тщательно одетая и с безукоризненным макияжем. Полы ее длинного пальто с легким шелестом рассекают воздух, ее блестящие от помады губы чуть капризно надуты. Позади тащится Джим с обиженными, как у ребенка, лицом, на которое встречные смотрят в основном с симпатией и сочувствием.

Фортис Холден-младший ждал их в баре, который в этот ранний час был пустым и где чувствовалась странная смесь аромата кофе и запаха моющего средства. Муса представил Сильвию ее столь долго разыскиваемому родственнику, к которому она немедленно почувствовала расположение. В его манере общаться чувствовалось что-то располагающее. Когда он говорил, было вид но, как быстро мелькает его влажный розовый язык.

Расположившись за угловым столиком, они заказали кофе и апельсиновый сок. Двухнедельник попросил лишь стакан воды, из которого периодически отхлебывал перед тем, как чуть позже переключиться на виски. Поначалу Джим старался привлечь внимание Сильвии, словно у него тоже было что сказать ей (не иначе как очередное серьезное заявление). Но она категорически игнорировала его, и он вскоре смешался и затих. Чтобы как-то утешить себя, он непрестанно пил кофе и курил сигарету за сигаретой, отчего вскоре окутал дымом не только себя, но и всех сидящих за столиком. Он был так поглощен рассказом Двухнедельника, что чуть не пропустил время, когда без ущерба для репутации можно было начать заказывать выпивку.

— Так ты и есть та самая малышка Сильвии Блек? — начал старик.

— Внучка, — уточнил Муса.

— Внучка, э-э-э? — Двухнедельник наклонился вперед. В ярком солнечном луче, падавшем на поверхность стола, играли мириады крошечных пылинок. Старик чуть отстранился от света, чтобы лучше рассмотреть Сильвию. — Интересно было бы узнать, похожа ли ты на нее. Ведь сам я никогда не видел Сильвию Блек, но мне думается, она выглядела как ты. Только она наверняка была более светлой. И я всегда представляю ее двадцатилетней.

Почти два часа старик описывал Сильвии ее генеалогическое древо, дав исчерпывающую информацию о ее происхождении. Рассказывая, он иногда повторялся или вдруг зацикливался на каком-нибудь имени, что скорее объяснялось возрастными изменениями психики, нежели дефектами памяти; тогда Муса мгновенно приходил ему на помощь, указывая на опущенный факт или событие. Иногда шаман добавлял к рассказу старика какие-то собственные подробности, словно сам хотел принять участие в этой истории. Он, к примеру, поведал Сильвии о том, что имя одного из ее предков-рабов было Иезекииль Блек, но все звали его Зикей (произносилось оно «Зикей»), Едва Муса произнес это, как Джим, по одному ему известной причине, пробормотал «жертвенное подношение»; Сильвия тут же метнула в его сторону взгляд, заставивший Джима немедленно замолчать.

Она не могла понять, как какому-то африканскому закулу могли быть известны такие подробности о ее прошлом. А что, если Двухнедельник уже рассказал ему ее историю от начала до конца (хотя по тому, какое удивление старика вызывали реплики мусы, такое предположение казалось мало вероятным)? А может быть, это было связано с какой-то сверхъестественной замбавианской силой, подобно той, что отнимает пальцы на ногах? Но в общем-то Сильвию это не слишком заботило.