1918 года в массе пролетариата, людей труда, народе быстро крепло понимание, кого страна могла потерять по пагубной случайности, по злобному умыслу врага. В период болезни Владимира Ильича массовое ощущение его как сердца и разума революции, нового строя еще более обостри- лось. Символическое, идейно-нравственное, мобилизующее бытие исторического Ленина отделилось от индивидуально-преходяще го существования гражданина Ульянова. «Ага, — скажет «демократ», — появился культ личности»… А вот и нет, возразим мы. Авторитет и слава, уважение и преклонение, даже возведение в ранг мессии, — если это соразмерно гению и заслугам (а) и если это не подвержено бюрократической канонизации, не превращено в формально обязательный ритуал (б), — естественное явление в восходящем, правильно в главном определившем свою цель обществе. Здесь есть культ творческого человека, что нормально для здорового общежития, но нет культа личности, который обычно связан с подменой действительно личностного достоинства конкретного человека преимуществами занимаемого им поста. Как раз первый из этих феноменов сейчас, когда жизнь смела и разметала много наносного и случайного, связан с именами Ленина и Сталина, хотя споры вокруг них будут еще продолжаться. Сталину тут особенно не повезло. На долю Ленина выпали пять лет отчаянной обороны и неистовой поисковой работы, формирование идейной основы социалистической общественной системы, закладка ее фундамента и первых кирпичей. Сталин персонально отвечал за судьбу Советской государственности тридцать лет. Он возводил ее и вместе с тем становился ее атрибутом. Его величали «хозяин» и одновременно делали пленником. Лишь историческая несостоятельность Хрущева- Брежнева — Горбачева, чье служебное положение служило базой «культа безличности» и чьи усилия напоминали попытки крыловской Лягушки вырасти до Вола, позволяют сейчас расставить всех по своим местам. Как, впрочем, и начать (именно начать!) наконец разбираться с тем, что такое культ личности на самом деле.

Ленину не дали умереть, как Лафарг. Никто не задается простейшим вопросом: разве яд был недоступен помимо Сталина, тем более что родной брат Владимира Ильича, Д. И. Ульянов, практиковал как врач? Но нельзя забывать, что Ленин считал себя прежде всего человеком партии. Это было в его натуре. Партии принадлежали и его жизнь и его смерть. Он отчетливо сознавал общественное, мировое значение обеих. В последние месяцы своего земного пути он жил уже как явление массового сознания и широчайшей социальной практики, вне истерзанного свирепым недугом тела. Распоряжение собой в отличие от Поля и Лауры не могло быть его частным делом. Он это прекрасно понимал и связывал решение своей судьбы всецело с волей ЦК.

8. Его сразу не раскусишь

Ошибки Сталина, омрачившие его взаимоотношения с уходящим Учителем, труднообъяснимы психологически. В частности, к проекту автономизации он, судя по всему, уже никогда больше не возвращался, стремясь, напротив, увеличивать число республик — членов Союзной Федерации и находя более гибкие (по сравнению с прямыми мерами перехода от федерализма к унитаризму) формы укрепления общерусского, природно-интернационалистского государствообразующего культурно-исторического начала.

«Центризм» (даже, если угодно, правый уклон) в вопросе о монополии внешней торговли и вовсе не понятен. Обращение Ленина — фактически против Сталина и большинства ЦК — к Троцкому являлось серьезным политическим поражением Сталина. Его поведение в этой ситуации может быть мотивировано только двумя причинами: либо пока что неопытностью генсека (и это маловероятно), либо временным маневрированием, стремлением, теряя Ленина, как-то привязать к себе Зиновьева и Каменева, создавая антитроцкистский блок. Отклонений от ленинской линии в вопросе о монополии у Сталина потом не отмечалось.

Ценные сведения, меткие наблюдения о деятельности Сталина в этот период содержатся в письмах Назаретяна, который под его началом непосредственно занимался реорганизацией аппарата ЦК.

14.06.22: «Доволен ли я работой? И да, и нет. С одной стороны, я прохожу здесь большую школу и в курсе всей мировой и российской жизни, прохожу школу дисциплины, вырабатывается точность в работе, с этой точки зрения я доволен, с другой стороны, эта работа чисто канцелярская, кропотливая, субъективно малоудовлетворительная, черная работа, поглощающая такую уйму времени, что нельзя чихнуть и дохнуть, особенно под твердой рукой Кобы. Ладим ли мы? Ладим. Не могу обижаться. У него можно многому поучиться. Узнав его близко, я проникся к нему необыкновенным уважением. У него характер, которому можно завидовать. Не могу обижаться. Его строгость покрывается вниманием к сотрудникам. Цека приводим в порядок. Аппарат заработал хоть куда, хотя еще сделать нужно многое… Ильич здоров. Он теперь будет под постоянным наблюдением опытных врачей. В работе все-таки ухищряется принимать самое активное участие».

12.07.22: «Ильич совсем поправился. Ему разрешено сегодня заниматься. Не беспокойтесь (письмо адресовано Орджоникидзе. — Р. К.). Сейчас совсем хорошо. Вчера Коба был у него. Ему приходится бдить Ильича и всю матушку Рассею».

19.07.22: «… О здоровье Ильича могу тебе сообщить, что он уже настолько хорошо опять чувствует себя, что каждый день шлет письма Кобе, а последний злится, опасаясь, что он опять переутомит себя. Ну, через месяц-два, видимо, Ильич опять по-старому примется за работу».

Позднее 09.08.22: «Коба меня здорово дрессирует. Прохожу большую, но скучнейшую школу. Пока из меня вырабатывает совершеннейшего канцеляриста и контролера над исполнением решений Полит. Бюро, Орг. Бюро и Секретариата. Отношения как будто недурные. Он очень хитер. Тверд, как орех, его сразу не раскусишь. Но у меня совершенно иной на него взгляд теперь, чем тот, который я имел в Тифлисе. При всей его, если так можно выразиться, разумной дикости нрава, он человек мягкий, имеет сердце и умеет ценить достоинства людей. Ильич имеет в нем безусловно вернейшего цербера, неустрашимо стоящего на страже ворот Цека РКП. Сейчас работа ЦК значительно видоизменилась. То, что мы застали здесь, — неописуемо скверно… Но все же мне начинает надоедать это «хождение под Сталиным»…» (Большевистское руководство…С. 256–257, 259, 260, 262–263).

На фоне этих и многих других перипетий (один закавказский узел чего стоит!) по-интеллигентски мелко выглядит тот всплеск амбиций, в который Крупская втянула и без того измотанного и взвинченного Ленина. Похоже, что она не сообщила ему об обычной уставной норме, на которую указал Сталин: нарушаешь решение ЦК — изволь по-партийному отвечать перед Контрольной комиссией. В результате вышли смысловые «ножницы». Принципиально Сталин не мог «взять сказанное назад» относительно ЦКК и принять правило: «сделанное против жены я считаю сделанным и против меня», — это было совершенно не похоже на Ленина, сам Ленин воспитывал его иначе. Поэтому Сталин, выполнив требование формально извиниться, не скрыл и того, что вместе с тем отказывается «понять, в чем тут дело, где моя «вина» и чего, собственно, от меня хотят». Ученик выходил на горизонты Учителя, в