Широкий монастырский двор превратился в сплошное пьяное застолье, никем не управляемое, никому неподвластное. Шумело, орало оно пуще весенней ярмарки. Кто-то пытался петь, где-то спорили до хрипоты, а у церкви уже начали драться. Нашлось немало желающих крушить и рушить все, что на глаза попадется. Начали с окон, били по ним своими дубинками. Звон стекла вдохновлял крушителей.

— Лупи, робяты! Бей!

Одуревшие, потерявшие человеческий облик пошли по кельям, били, ломали, не щадя и образа. В церкви срывали иконы, топтались по ним, не боясь уже ни Бога, ни черта — никого. Всеми правила водка. Над подворьем белым снегом кружился пух из разорванных подушек.

К ночи начала стихать пьяная вольница. Сон валил даже самых неугомонных. И уже после полуночи вселенский храп стоял над Чудовым монастырем, лишь где-то у двери храма, громко рыгая, мучился какой-то язвенник, с надсадой выблевывая на холодные ступени церкви все выпитое и съеденное за день.

Поп Севка проснулся от произносимого где-то рядом имени архиепископа. И увидел в нескольких шагах взъерошенного мохнатоголового детину, прижавшего к стене молодого послушника.

— Так был здесь Амвросий? — допытывался детина, крепко держа послушника за грудки. Увидев проснувшего Севку, пояснил:

— Прятался, гад, на хорах. Все разбежались, а он наверху решил отсидеться. Ну, тебя спрашивают, был здесь Амвросий?

— Был, — промямлил несчастный послушник.

— Куда он делся?

— Не знаю.

— Знаешь, гад, знаешь.

Детина стал колотить послушника головой об стенку. Тот заплакал.

— Ну? Вспомнил?

— Он в Донской монастырь уехал, — отвечал послушник со всхлипом.

— Слыхал, поп? — обернулся детина к Севке. — Подымай народ, мы его и там достанем.

Бедному Севке не до «народа» было, голова трещала, во рту была сушь, однако начал расталкивать ближних:

— Ребяты, вставай… Амвросий нашелся.

— Где? Где? — один за другим вскакивали мужики.

И вот уж зашевелилось сонное царство, заперекликалось: «Амвросий… Амвросий сыскался, змей!»

Мигом вспомнили, зачем сюда припожаловали. Вчерась гульнули. Хорошо. Пора и к делу. Севка, несмотря на трещавшую голову, бегал, торопил:

— Скорей, скорей, братцы, а то ускользнет.

Севка вдохновлял, мохнатоголовый детина возглавлял:

— На Донской, братцы! Бегим на Крымскую дорогу. Ты, поп, проследи, чтоб никто не остался.

— Прослежу, — согласился Севка.

— За мной, робяты! — Детина поднял над головой рогатину.

Севка стоял у монастырских ворот, наблюдая, как вытекает вольница, мысленно подсчитывая, сколько их. Насчитал где-то около трехсот, дважды сбивался. Но управился. И когда последний человек с дубинкой выбежал за ворота, Севка не последовал за ним, а, помедлив, направился к подвалу, бормоча под нос: «Тут на десятерых Амвросиев достанет… А мне… Мне полечиться надо, башка раскалывается».

Трудно было Севке, даже немыслимо уйти просто так от винного подвала. Мстительная злость на архиепископа, вчера клокотавшая в его груди, за ночь повыветрилась. Манил винный погреб, он переважил.

Еще 15 сентября вечером к Еропкину на Остоженку явился племянник архиепископа Николай Бантыш-Каменский. Там уже находились обер-полицмейстер Бахметев, гвардии капитан Волоцкий, игумен Чудского монастыря и архитектор Баженов[90].

— Ваше превосходительство, владыка Амвросий просит у вас билета на выезд из Москвы. Его ищут, грозятся убить.

— Да, да, я знаю. Билет будет, более того. — Еропкин обернулся к гвардейцу: — Капитан Волоцкий, выделите, пожалуйста, гвардейца для сопровождения владыки.

— Хорошо. Утром он будет в Донском.

— Пожалуйста, пораньше. И пусть владыка переоденется в мирское платье. Господин Бахметев, вы бы не могли ночью накрыть бунтовщиков в Чудовом монастыре?

— С кем накрывать, Петр Дмитриевич? У меня три калеки, на солдат я не надежен.

— Да, да, — поддакнул Баженов. — Я сам видел из модельного дома, как караульщики вместе с бунтовщиками грабили в монастыре.

— Надо вызывать полк, — сказал Бахметев.

— Полк должен вызывать генерал-губернатор, я послал к Петру Семеновичу с просьбой о вызове. Думаю, завтра к вечеру полк придет.

— Для чего его так далеко держали? — спросил игумен.

— Из-за чумы же, отче. По неделе по пятьдесят человек от него дежурили. А теперь вот весь потребен, иначе бунт не погасить.

— Торопиться надо, — сказал Бахметев, — как бы на докторов не кинулись. Им тоже грозятся.

— Необходимо и гражданских привлекать на свою сторону.

— С них пользы. Я вон днем привлек здоровяка рыжего со товарищи, повязали одного баламута, оставил в будке охранять до моего возвращения. И что? Воротился, я там баламута нет, а мой рыжий помощник сидит покалеченный. Арестованный сбежал и ему глаз выбил.

— Плохо связали, значит.

— Связали хорошо. Да он попросился по нужде развязать. Пожалели, развязали, а он покалечил и рыжего, и его обоих помощников.

— Сколько вы собрали сейчас под ружье?

— Если гвардейцы присоединятся, человек сто тридцать наберется, — сказал Бахметев.

— С утра надо очистить Кремль от бунтовщиков. Возьмите с собой пару пушек и действуйте.

— Слушаюсь, ваше превосходительство, — вздохнул обер-полицмейстер, и Еропкин вполне посочувствовал его вздоху: с сотней ненадежных солдат выходить против разъяренной толпы — дело весьма, весьма рискованное.

— И пожалуйста, постарайтесь взять за караул самых отъявленных — и в железы их.

— Это само собой, Петр Дмитриевич.

— Как только полк явится, я сам возьму над ним команду и приду вам на помощь.

Гвардеец Михеев в зеленом Преображенском мундире, при шпаге и двух пистолетах приехал на коне в Донской монастырь. Слез с коня, нашел архиепископа, доложил:

— По приказанию генерал-поручика Еропкина прибыл в ваше распоряжение, владыка.

— Вот и славно, сын мой, — отвечал Амвросий, осеняя крестом гвардейца.

— Велено выезжать, владыка. Я буду провожать вас до села Хорошево.

— В Воскресенский монастырь, значит?

— Да.

— Ну что ж, Еропкину видней.