Тут же вертелся попик Севка, изгнанный из церкви Амвросием за пристрастие к водочке. Оно бы, может, и не заметалось (кто на Руси в сем не грешен?), но умудрился Савка по пьянке перепутать списки «во здравие» и «за упокой». И грянул за упокой по списку, поданному купцами во свое здравие. Каково было слушать им себе «вечную память».

Случился скандал, купцы потребовали наказать богохульника. И, может статься, отделался бы Севка штрафом да «железом», но угораздило его явиться в консисторию пред грозные очи архиепископа опять же в непотребном виде. Выпил кружку для храбрости. Да так расхрабрился, что вместо повинной головушки вздумал оправдываться:

— Так ведь, владыка, не сегодня-завтрева все едино помрут купчишки те. Им бы радоваться, а оне…

— Что ты сказал, несчастный?! — прорычал, багровея, Амвросий.

— Я грю, радоваться, что по себе плач слышуть…

— Изыди, злодей! Пшел вон! И чтоб я тя у храма зреть не мог.

Вылетел поп Севка из храма, как трутень из улья. С горя упился в кабаке до положения риз, проспал под чьим-то забором, а утречком поперся к Варварским, воротам, тая мысль подлую: «Ничего. Прокормлюсь коля Богородицы».

Однако, как оказалось, не он один на нее надеялся. Там уже роилось с десяток праздных иереев, служили, истово крестясь, тянули в разноголосицу акафисты[86]Богородице. Посунулся к поющим и Севка, тоже стал разевать рот, вроде подпевая. Однако получил в бок тычок от соседа и шипение над ухом: «Пой, с-сука… На чужом горбу в рай захотел. Ну!» Севка взорлил звонким тенором:

— …Поем прилежно тебе песнь ныне-е, воспетой Богородице, радостно-о-о, со Предтечею и всеми святыми моли-и-и, Богородице еже ущедрите ны-ы-ы…

Архиепископ Амвросий сидел за своим столом, был хмур и озабочен. Перед столом стоял подьячий Смирнов, вызванный для отчета по Воспитательному дому, над которым главным опекуном числился владыка.

— …За вчерашний день было подобрано одиннадцать детей, оставшихся без родителей, — докладывал подьячий. — Все доставлены в Воспитательный дом помыты, накормлены.

— Какого возраста дети?

— От трех до восьми лет, владыка.

— Зараза с ними не войдет в дом?

— Не должно бы. Лекари Эразмус и Кульман весьма тщательны в осмотре… У них там свой малый карантин. Вот только тесновато уже в доме, он рассчитан на сто душ, а там уж в полтора раза больше.

— Надо приискать для детей еще дом, поблизости от этого.

— Да есть на примете, но он, как бы сказать, не наш… француза Лиона.

— А где сам Лион?

— Он сбежал от чумы. Наверно, в деревню.

— А в доме кто остался?

— Да нет же никого, в том-то и дело, что пустует.

— Выносите дело на Сенат, докажите им, что мы займем дом временно, а с французом потом рассчитаемся.

Смирнов поморщился, и это не ускользнуло от внимания архиепископа, спросил:

— Ну чего ты?

— Чем рассчитываться-то, владыка? В Воспитательном доме уже крупы кончаются, муки на неделю осталось.

— А Устюжанин?

— А что Устюжанин? Он купец, ему деньгу подавай. А мы еще за прошлый завоз с ним не рассчитались.

— Сколько должны?

Подьячий заглянул в бумагу, прочел врастяжку:

— Тэк-с… За тот привоз мы должны… сто восемьдесят два рубля, двадцать пять копеек с деньгой[87].

— Неужто не поверит еще в долг?

— Что вы, владыка? Он и так говорит: время какое, сегодня жив, а завтрева на небе. Так уж пока, мол, на земле, надо рассчитываться, на небе, грит, ни до этого станет.

— Богохульник, — проворчал Амвросий, однако задумался.

Подьячий, поняв, что озадачил архиепископа, решил подкинуть еще горяченького:

— И цену, промежду прочим, он ныне вдвое заламывает.

— Он что? Взбесился?

— Так ить риск, владыка. Тогда за воз возчики по рублю брали, а ныне за пять не хотят везти. Устюжанин с нас еще по-божески просит.

Архиепископ прикрыл глаза, задумался, нервно барабаня пальцами по столу. Наконец спросил подьячего:

— Как оцепление в Воспитательном доме?

— Вполне надежное, владыка, мышь не пропустят.

— Возьми из оцепления пять или шесть солдат, ступай с ними к Варварским воротам и заберите жертвенный ящик у иконы Богородицы. Там, я думаю, с тыщу уж надарствовали. Все на Воспитательный дом и употребим.

— Но как народ, святый отче? Деньги-то те Богородицыны.

— А мы что? На гульбу их берем?

— Да нет, но…

— Богородица возрадуется, узнав, куда мы их употребим. А если ящик оставить, того гляди, фабричные покрадут, а то и крестцовые иереи лапы запустят. Их ныне там что мух у меда. Ступай, сын мой. Пред тем как взять ящик, опечатай его консисторской печатью, чтоб ни у кого соблазна не возникло. Тут, в консистории, при всем клире[88], мы его и вскроем и все до копейки пустим на богоугодное дело — спасение детей. Для того и вели попам праздным, мутящим народ у иконы, прибыть завтра сюда, в консисторию, при них мы и отворим жертвенный ящик.

— Хорошо, владыка.

— Ступай, сын мой, с богом.

Внезапно загудевший набат встревожил обер-полицмейстера Бахметева.

— Узнай-ка, что там! — крикнул рассыльному.

Тот скоро обернулся:

— У Варварских ворот драка, ваше превосходительство, кто-то, сказывают, покусился на пожертвования у Богородицы. Народ туда бежит…

— Остается дежурный по управе, — скомандовал Бахметев. — Все остальные со мной!

«Остальных» набралось всего пять человек. Они побежали во двор, где у коновязи стояли подседланные кони.

— Не забудьте подпруги! — крикнул Бахметев, подтягивая их у своего коня.

Ходкой рысью они скакали по улицам к Варварским воротам. Колокола продолжали трезвонить. На улицах везде видели людей, бегущих с дубинами и дрекольем туда же.

Увидев подростка, бегущего с палкой, Бахметев крикнул ему властно:

— Стой, сукин сын!

Тот остановился, Бахметев, подъехав, спросил:

— Куда бежишь?

— Велено к Варварским воротам.

— Кем велено?