Павел Алеппский перекрестил его и подумал:

«На что благословляю, на службу или на страдание?»

1

Пламя свечи колебалось и колебало согнутые сводами тени. Лестница крутила и крутила повороты вокруг каменной, потеющей холодно стены.

Георгий почувствовал вдруг: рубаха на спине и груди прилипла к телу. Шел он со своими проводниками смело, ноги не подламывались, а потом прошибало. Неужто столь тяжки прегрешения, неужто столь опасен он, маленький человек, что спрятать его от мира решили в самой глубокой яме? Да в яме ли? Может, в аду? Ведь поговаривают о Никоне, он, лжесвятейший, и есть Антихрист.

Свеча погасла. Смолкли гулы и шорохи шагов. Засопела дверь, будто сом пошлепал губами перед человечинкой.

Вошли.

Пылала печь. Языки пламени метались. Мрак отшатывался вдруг, и объявлялась в свету то коза, то дыба, на дыбе человек.

Бедняга давно уже сомлел. Ему не было ни больно, ни жарко, ни холодно.

– Принимайте, – сказали те, что вели Георгия, тем, что работали в подземелье.

Сразу загорелось много свечей. Свет загородил дыбу, будто и не было ее. За столом сидел черный монах.

– Как зовут тебя? – спросил он Георгия.

– Георгий.

– Как зовут твоего отца?

– Иван.

– Георгий Иванов, какого ты рода?

– Крестьянского.

– Из каких мест?

– Подмосковной слободы патриаршего Троице-Нерльского монастыря.

– Беглый?

– Нет. Был на отходе в Москве. Четыре года учился лить свечи и варить мыло.

Тот, кто задавал вопросы, замолчал. Ему было непонятно, доволен ли он столь четкими ответами без всякой запирательской гордыни и тупости? Уж нет ли издевки, а то и высокомерия в этих кротких, кратких ответах?

– Откуда же ты знаешь иноземные языки, крестьянский сын?

– По милости Божьей. Я отвел беду от монастыря, что находится в русских украйнах…

– Отвел беду от монастыря? – усмехнулся монах.

– Беду отвел Господь Бог, выбрав меня проводником воли своей. Я раскрыл татарскую засаду. В награду игумен оставил меня в монастыре и велел обучить валашскому, польскому и турскому языкам.

– Это же было потом? – У монаха заблестели глаза: он завидовал. Вся его жизнь прошла в Москве, ничего, кроме Москвы да окрестных монастырей, он не видывал, а хотелось бы…

– Потом я служил молдавскому господарю Василию, – ответил Георгий, – был при сыне гетмана Хмельницкого Тимофее. Сидел в турском плену, был на каторге гребцом. Из плена нас вызволили венецианцы. Из Венеции я попал в Англию, а из Англии с купцами вернулся на родную землю.

– Был ли ты в Риме?

– Был.

– Крестился ли в папежскую веру?

– Нет. Я православию не изменял.

– Кнута тебе или на дыбу?

Георгий не ответил в первый раз.

– Кнута тебе или на дыбу? – переспросил монах.

«Будут пыткой проверять слова, не обманул ли?» И Георгий ответил твердо:

– Дыбу.

Монах засмеялся.

– Крестьянский сын, а гордость у тебя дворянская. Пять плетей ему.

Били и после каждого удара спрашивали:

– Крестился ли в папежскую веру?

– Нет! – твердил Георгий.

Опять поставили перед монахом. Тот вдруг потянулся к Георгию и спросил:

– Много ли у тебя денег, драгоман, и где ты их прячешь?

– Деньги у каждого человека есть. А где они, про то сам знаю.

Монах помрачнел.

– А в Турции басурманился? – спросил он свою жертву.

– Нет.

– Десять плетей!

Бросили на пол, били и опять поставили перед монахом.

– Я могу тебя спросить, принимал ли ты английскую худую веру, но пока спрашиваю: есть ли у тебя деньги и где ты их прячешь?

– Вере православной не изменял, – ответил Георгий. – Деньги у меня есть, я покажу тебе, где они спрятаны.

– Ты умный человек! – восхитился монах. – Никакое золото того не стоит, чтобы страдать из-за него… Увести! Кафтан здесь оставь, хорош больно. Крест покажи!

Георгий побледнел, но монах презрительно скривился.

– Царский переводчик, а крест носишь медный!

Темницей Георгию стала тесная круглая каменная башня.

Вошел он в башню и забылся, то ли от плетей, то ли от усталости.

Не слыхал, как на него цепи надевали, не слыхал, как замок на двери закрывали. Сколько в забытьи был, неизвестно, только почувствовал, кто-то его по голове поглаживает.

– Кто ты есть, человек?

– Невиновный, – ответил Георгий.

– Молоденький, по голосу-то…

– Скажи мне, сколько нас в башне? Бывает ли здесь свет?

– Теперь нас тут ты да я. Здесь бывает первый луч солнца, только небо в наше время кромешное все больше тучами закрыто.

– Ты, я вижу, старый сиделец. А кто я, долго сказывать. Скоро за мной придут. Я обещал на пытке открыть свой клад с деньгами.

– Червяк! – гаркнуло из темноты, загремели в бешенстве цепи, засипели простуженные мехи легких. Ни слова больше.

Стало тихо в башне, так тихо, что сделались слышны свистящие скорые звуки.

– Ты слышишь? – спросил старожил башни.

– Нет! – ответил Георгий.

– Как же ты не слышишь? – изумился старожил. – Это лучший изо всех звуков, какие я слышал здесь за двадцать лет сидения! Это пилят железо! Погоди, да ведь звук идет из твоего угла. Это ты пилишь? Ты пилишь цепи, но откуда у тебя пила?

Георгий улыбнулся и погладил свой невзрачный медный крест.

– Прости, что обидел тебя, – сказал старый узник, – ты – молодец. Взялся за дело сразу, пока не ослаб. Только отсюда не сбежишь.

И вдруг старожил услышал голос совсем рядом:

– Где твоя цепь?

– Ты успел перепилить свою?

– Я купил пилу в Англии. Пили, я осмотрю дверь.

– Отсюда нельзя убежать, – сказал узник, но пила уже свистела вовсю.

Георгий ощупал руками дверь и вернулся к товарищу.

– Владеешь ли ты оружием?

– Я из тех, кто хаживает на свободе с кистенем.

– Думаю, монах придет с одним стражником. Зачем ему много свидетелей? Ты встанешь за дверью и убьешь стражника.

– Чем? Стражники откормлены, как быки.