и трагическое. «Клячи» нередко рисуются им, как нищие — своими язвами, «клячи» очень часто путают и ломают жизнь таких «рысаков», как Ломоносов, Пушкин, Толстой и т. д. Милосердие — прекрасно, да! Но — укажите мне примеры милосердия «кляч»! А милосердием, любовью «рысаков» к людям творилось и творится в нашем мире все, что радует нас, все, чем гордимся мы.

Гуманизм в той форме, как он усвоен нами от евангелия и священного писания художников наших о русском народе, о жизни, этот гуманизм — плохая вещь, и А. А. Блок, кажется, единственный, кто чуть-чуть не понял это.

Нет, дорогой друг, мне с Вами трудно согласиться. На мой взгляд, с людей страдающих надобно срывать словесные лохмотья, часто под ними объявится здоровое тело лентяя и актера, игрока на сострадание и даже — хуже того.

Мне думается, что Вас, «художника», не «клячи трогают до слез», а Вы волнуетесь от недостаточно понятого Вами отсутствия смысла в бытии «кляч». Поймите меня — я смотрю на сию путаницу не с точки зрения социальной неразберихи, а глазами инстинкта, биологической силы, которая внушает мне вражду ко всякому страданию

Крепко жму руку. Будьте здоровы.

А. Пешков

816

И. А. ГРУЗДЕВУ

13 марта 1926, Неаполь.

Илье Груздеву.

Посылая Вам вместе с этим письмом книжку «Europe» № 38, посвященную Ромэну Роллану, предлагаю для «Ковша» 4-го «Антологию глупости». Эта «антология» очень хорошо характеризует отношение французов к одному из честнейших людей Франции и Европы.

Всего доброго.

А. Пешков

13 III. 26

817

РОМЭНУ РОЛЛАНУ

24 марта 1926, Неаполь.

Дорогой друг,

драма Сергея Есенина в высокой степени характерна. Это драма деревенского парня, романтика и лирика, влюбленного в поля и леса, в свое деревенское небо, в животных и цветы. Он явился в город, чтоб рассказать о своей восторженной любви к примитивной жизни, рассказать о простой ее красоте. Я видел Есенина в самом начале его знакомства с городом: маленького роста, изящно сложенный, со светлыми кудрями, одетый как Ваня из «Жизни за царя», голубоглазый и чистенький, как Лоэнгрин, — вот он какой был. Город встретил его с тем восхищением, как обжора встречает землянику в январе. Его стихи начали хвалить, чрезмерно и неискренно, как умеют хвалить лицемеры и завистники. Ему тогда было 18 лет, а в 20 он уже носил на кудрях своих модный котелок и стал похож на приказчика из кондитерской. Друзья поили его вином, женщины пили кровь его. Он очень рано почувствовал, что город должен погубить его, и писал об этом прекрасными стихами. Оставаясь оригинальнейшим лириком, он стал хулиганом в полном смысле этого слова, — мне кажется, хулиганил он из отчаяния, из предчувствия гибели, а также из мести городу. Я думаю, что для него роковым был роман со старухой Айседорой Дункан. В трагических и совершенно неприличных стихах он говорит о ней:

Я искал в этой женщине счастья,

А нечаянно гибель нашел

Я не знал, что любовь — зараза,

Я не знал, что любовь — чума

Подошла и прищуренным глазом

Хулигана свела с ума

Убил он себя не как безвольный человек, а с явным и твердым созданием необходимости кончить жизнь. Он не повесился, а удавил себя веревкой; перекинув ее за трубу отопления, надел петлю на шею и, стоя на полу, затянул ее. Перед этим он, разрезав руку, написал кровью восемь строк стихов, две из них говорят

В нашей жизни умирать не ново,

Но и жить, конечно, не новей

Вот что я, кратко, могу сказать Вам о Есенине

Жизнь русских литераторов богата драмами, драма Есенина одна из самых тяжелых.

Сегодня утром я получил его стихи А. Дункан и весь день чувствую себя ошеломленным

[Простите мне, дорогой мой друг, это письмо, такое мрачное.

Благодарю за фотографию!

Сердечно жму Вам руку.

М. Горький

Неаполь,

24 марта, 1926]

818

Ф. В. ГЛАДКОВУ

3 апреля 1926, Неаполь.

3. IV 26.

Все Ваши книги я получил, дорогой Федор Васильевич, а прочитать еще не успел. Прочитаю в конце апреля. У меня — очередь, приходится читать «в порядке поступления». Книги сыплются на меня дождем и градом. Сибиздат прислал все свое!

Успеху «Цемента» я — рад. Уверенно думаю, что служебное, социальное значение этой книги будет очень значительно. Она должна многих воспитать. Я уже писал, кажется: честь Вам, Вы первый взяли тему «труд» и сумели разработать ее с пафосом. Это Вам зачтется.

Прочитал я книгу эту и второй раз. Недостатков в ней — много. Себя, художника, Вы кое-где сильно изуродовали. Но — прочитал я Горького «Дело Артамоновых», так там, знаете, то же самое — всё недостаточки, обмолвочки, ошибочки. Да. Судьба наша такая, друг мой, всегда будем недовольны собою, с тем и кончимся.

Мне очень радостно знать, что успех не оглушил Вас и чувства самокритики — не понизил. Самокритика и есть самая строгая критика, да и самая полезная. Смотрите на свою книгу, как на чужую, враждебно смотрите на нее, как на неудачную карикатуру того, чего Вы хотели, что желали сделать. Это несколько трудно, но это — необходимо. Никакой иной критики, которая могла бы чему-то научить Вас, — не ждите, бесполезное ожидание. Да, Фурманова жалко. Хороший, должно быть, парень, судя по его письму ко мне. Да и по книгам, за которые я его не очень похвалил.

Пошлости и фиглярства — множество, Вы правы. Сюда относится вся «Библиотека сатиры и юмора», издаваемая ЗиФ’ом. Все в ней — дрянцо, за исключением 3—4-х книжек.

Но — не унывайте! Это — пена, это осядет на дно. Ничего! Выздоровеем.

Фотографию не могу послать, толстого картона для упаковки нет, а — праздники, магазины уже заперты.

Пошлю на пасхе.

Будьте здоровы. Слышал, — писали мне, — что у Вас нервы в беспорядке? Вы бы дали им отдохнуть. Весна. Поехали бы в тихое место. Или в мае, во второй его половине, по Волге. Очень успокаивает.

Жму руку.

А. Пешков

819

ЛИТЕРАТУРНОМУ КРУЖКУ ШКОЛЫ ФСУ ПРИ НИКОЛЬСКО-УССУРИЙСКИХ Ж.-Д. МАСТЕРСКИХ

4 апреля 1926, Неаполь.

Литературному кружку школы Ф. С. У.

Спасибо, товарищи, за письмо ваше.

Очень