годах, и уже тогда сразу же он вызвал у меня незабываемое впечатление душевной чистоты и твердости. В 18–21 годах я узнал его довольно близко, несколько раз беседовал с ним на очень щекотливую тему, часто обременял различными хлопотами; благодаря его душевной чуткости и справедливости было сделано много хорошего. Он заставил меня и любить и уважать его. И мне так понятно трагическое письмо Екат[ерины] Павловны, которая пишет мне о нем: «Нет больше прекрасного человека, бесконечно дорогого каждому, кто знал его».

Очень тревожно мне за всех вас, дорогие товарищи. Живя здесь, лучше понимаешь то, что вы делаете, и глубже ценишь каждого из вас. На душе — беспокойно и тяжело…

Нет, как неожиданна и несвоевременна и бессмысленна смерть Феликса Эдмундовича! Чорт знает что!

832

В. В. ИВАНОВУ

Начало сентября. 1926, Сорренто.

Дорогой В. В. — книжки Ваши я своевременно получил и отправил Вам благодарственное послание. Читаю Ваши рассказы в «Кра[сной] н[ови]» и нахожу, что […] Вы стали писать лучше. Крепче, экономнее в словах, пластичнее. Местами — бунинское мастерство, но без его сухости и кокетства отточенностью фразы, часто — обездушенной ради красивости. Вы должны написать какую-то очень большую вещь, — всесторонне большую.

Во Францию хотите ехать? А — к нам? Поглядеть бы на Вас. Визу мы Вам достанем. Осень здесь — отличная, только немножко жарковато.

Что делает Леонов? Слышу, что все собираются писать огромнейшие романы, это — знаменательно, значит, люди чувствуют себя в силе.

Восхищаюсь «Разиным» Чапыгина, — замечательную книгу делает Алексей Павлович! Знакомы ли Вы с ним? Интересная фигура.

А — что такое Василий Андреев? […]

Много любопытного на Руси, и очень хочется пощупать все это. Но — увяз я в романе и раньше, чем кончу его, не увижу Русь.

А здешняя, европейская жизнь не очень радует, да, вернее, и совсем не радует. Некого нет, писатель — бесцветен и бессилен. Характерно, что наибольший успех в Англии имел за последние годы Джозеф Конрад, поляк родом, во Франции нашумел Панайот Истрати, полугрек, полурумын, в Америке славен Берковичи — румынский еврей. А то есть еще Иосиповичи, автор очень интересного роман «Гоха-дурак».

В итальянских театрах с треском идет «Ревность» Арцыбашева. Интерес к русскому искусству все возрастает, хотя западные профессионалы уже начинают говорить о засилии и даже преглупо ругаются, как разрешил себе это некий «Сэр Голаад».

В прошлом году американский издатель спрашивал у меня адрес мистера Николая Лескова, а недавно я получил запрос оттуда же: что пишет теперь Леонид Андреев. Храню письма эти.

Спасибо за портрет. Когда Вы облысеете, то станете похожим на Гиббона, историка. И за письмо — спасибо!

А. Пешков

Р. S. «Захочется же людям быть спокойнее» — надеетесь Вы. Я на это не надеюсь. Т. е. им-то уже хочется спокойно жить, но — история сего не дозволит. Разворотив, растормошив действительность так, как это удалось сделать в России, не скоро приведешь ее в равновесие. Да оно и не требуется, равновесие-то, оно ведь вредная вещь для людей.

А. П.

833

М. Э. КОЗАКОВУ

20 сентября 1926, Сорренто.

М. Э. Козакову.

На мой взгляд, у Вас, М[ихаил] Э[ммануилович], есть немалые достоинства: темы — не шаблонные, наблюдательность, смелость взгляда, есть и какие-то свои мысли, чувства, пока еще не совсем ясные читателю Но Вы очень мешаете самому себе — пластически писать, а читателю — понимать Вас, мешаете необработанным и трепаным языком. Вы — форсите словечками, выдуманными очень неудачно, вроде «свинцовой псарни» пуль и тому подобных фокусов. Вы пишете- «ухо утихающей», что звучит очень нелепо; у Вас «лампа коптит из-за стекла», «страх сдушил» и, через строчку, «страх стягивал до удушья тело, мысли». Все это очень плохо.

В языке слышится то Гоголь «Миргорода», то А. Белый, а чаще всего — Пильняк, плохая карикатура на Белого, писатель так же плохо владеющий словом, как он бессилен овладеть сюжетом.

«Повесть о карлике» запылена различными кокетливыми ужимками, в нее совершенно напрасно всунуто «я» автора, и вся она скомкана, смята словами.

Часто встречаешь такие небрежности: «головы коней вденет в бубенцы» и т. д. Вам следует писать проще, яснее, крепче. А так — от Ваших рассказов веет чем-то несерьезным.

Я почти уверен, что Вы способны написать очень значительные вещи, если возьмете себя в руки, отнесетесь к таланту Вашему с большим уважением.

Простите за советы и не сердитесь на короткое письмо, — рука болит, трудно писать.

Будьте здоровы!

Всего доброго. А. Пешков

20.IX.26.

Sorrento.

834

М. М. ПРИШВИНУ

22 сентября 1926, Сорренто.

Я думаю, что такого природолюба, такого проницательного знатока природы и чистейшего поэта ее, как Вы, М. М., в нашей литературе — не было. Догадывался я об этом еще во времена «Черного араба», «Колобка», «Края непуганных птиц», окончательно убедился, читая совершенно изумительные «Родники». Превосходно написал Аксаков «Зап[иски] руж[ейного] охот[ника]» и «Об уженьи рыбы», чудесные страницы удались Мензбиру в книге о птицах, и у Кайгородова и у других многих природа русская порою вызывала сердечные слова, но все это «люди частностей», ни у кого ив них не находил я такой всеохватывающей, пронзительной и ликующей любви к земле нашей, ко всему ее живому и — якобы — мертвому, ни у кого, как у Вас, — поистине «отца и хозяина всех своих видений». В чувстве и слове Вашем слышу я нечто древнее, вещее и язычески прекрасное, сиречь — подлинно человеческое, идущее от сердца Сына Земли — Великой Матери, богочтимой Вами. И когда я читаю «фенологические» домыслы и рассуждения Ваши — улыбаюсь, смеюсь от радости, — до чего изумительно прелестно все у Вас! Не преувеличиваю, это мое истинное ощущение совершенно исключительной красоты, силою которой светлейшая душа Ваша освещает всю жизнь, придавая птицам, травам, зайцам, «богомерзким» бабам, смешному «стеклодую» и Палкину какую-то необыкновенную значительность и оправданность. Все у Вас сливается во единый поток «живого», все осмыслено умным Вашим сердцем, исполнено волнующей, трогательной дружбы с человеком, с Вами, поэтом и мудрецом. Ибо Вы — мудрец. Кто не побоится сказать: «так, убивая, они становятся правдивее…» и «каким-то образом даже лучше учатся уважать человека». Таких больших и необыкновенных мыслей у Вас не мало. Но еще больше чудеснейших тонкостей: «Откуда канальчик?» «Мышь пробежала!» (стр. 15). Ах, Вы, чорт великолепнейший! «И когда я стал — мир пошел» — это так хорошо, что хочется кричать: ура, вот оно