— Может быть, так суждено, — сказал Годвин.

— Он может продолжать так без конца, Роджер. Это его стиль. А потом сядет и отмахает десять страниц забавнейшей в мире пьесы. Талант, ничего не скажешь.

— Если меня еще что-то может насмешить, то это простодушная вера Грира в Бога. Он — мой Кандид. Все воистину к лучшему в этом лучшем из миров. В мире Фантазий. Мне стоит пробыть в нем полминуты, чтобы воспрянуть духом. Для Фантазиа любая трагедия — лишь временное неудобство, а комедия вечна и неизменна. К каждому еврею с трагическим взглядом на мир — то есть к еврею, соприкоснувшемуся с реальностью, — следует приставить Фантазиа, чтобы тот покусывал его за пятки. Фантазиа. Все это — фантазии, но сей добрый человек в них верит, действительно верит. Что вы видите в жизни, Годвин? Комедию или трагедию?

— Пожалуй, приключенческий роман.

— Да, вы же американец, — сказал Либерман. — Тогда понятно. Вам в жизни ни к чему философия. Американец изобретает аэроплан и автомобиль, и всегда знает, что хорошо, что плохо. Американцы самодостаточны. Оптимистичная, бессмертная нация.

— Ну, на войне дело оборачивается в нашу пользу, — заметил Фантазиа, твердо решивший вернуть разговор на рельсы благоразумия. — Восточный фронт с неимоверной скоростью выматывает немцев. Силы Люфтваффе связаны боями в России. На западе Королевские ВВС контролируют небо, заводы Круппа в Эссене сровняли с землей… Отлив сменился приливом. Теперь это только вопрос времени. Вы, янки, ввязались в дело с головой… Войну мы выиграем. Бог свидетель, мы еще увидим зимородков у белых скал Дувра… и мир будет свободен.

— Путь предстоит еще долгий, — возразил Годвин. — Особенно в Тихом океане. Американцы еще долго будут гибнуть там. Попробуйте совместить свой оптимистический настрой со здравым восприятием реальности.

— Вы слышите его, Грир? — воззвал Либерман из глубины кожаного кресла. — Впереди еще долгий путь, а мой народ стирают с лица земли. Вот почему мне противен я сам и мой комический талант. Никто не смеет смеяться, никто и нигде… Моих соплеменников загоняют в вагоны для скота и сжигают в печах, а полмира в это не верит, а кто верит, тем наплевать — а я кропаю комедии. — Он бессильно покачал головой. — Какой я унылый тип. Простите меня. Я вчера получил известие, что парижское гестапо взяло моих тетю и дядю… Да, вести еще доходят в обе стороны.

— Не нужно извиняться, — сказал Фантазиа. — Конечно, творится настоящая чертовщина. Но не проклинайте свой дар, Либерман, и постарайтесь увидеть вокруг себя не только трагедию. Каждый из нас сражается по-своему, знаете ли.

— Несомненно, хороший совет, — отозвался тот, — и я постараюсь ему последовать. Годвин, как радостно видеть, что вы вышли живым из выпавшего вам испытания. Сцилла так много рассказывала о вас в последние месяцы, что вы кажетесь мне старым знакомым.

Он встал — крепкий, коренастый человек, сложенный, как борец.

— Ну, утром увидимся. Если мне не выпадет счастье проспать до полудня.

— Доброй ночи, старик. Чок-чок.

— Тинкерти-тонк, — сказал Годвин.

Либерман засмеялся:

— Парочка Берти Вустеров у камина!

Когда Либерман скрылся наверху и его шаги чуть слышно донеслись с верхнего этажа, Фантазиа вздохнул и подлил себе еще на палец бренди.

— Эх, бедолага, его семье плохо пришлось. Банкиры, художники, коллекционеры предметов искусства в Польше, во Франции, в Германии жили спокойно чуть не два последних столетия. Не знаю, многие ли теперь остались в живых.

— Он в тоске, — сказал Годвин, — и винить его не приходится. Хорошо хоть сам успел выбраться.

— Сдается мне, он чувствует себя виноватым, знаете ли, что сам цел и невредим оказался по эту строну Канала… Ну, вы поняли. А вообще он неплохой малый. Женщины, скажем, находят его дьявольски привлекательным.

— Это из-за тоски. Чертовски действует на женщин. Вызывает у них слабость в коленках. Им кажется, окружение мрачных типов хорошо отражается на них. Придает им серьезности.

— Вы, видно, обдумывали этот вопрос, Роджер.

— Я в свое время знавал парочку мрачных типов. И сам однажды попробовал изображать такого.

— И как прошло?

— Ничего хорошего. Меня видели насквозь. Либерман — другое дело.

— Неподдельный?

— Абсолютно.

— Да, боюсь, что так, — сказал Фантазиа. — Бедняга настрадался.

Годвин лежал в постели и не мог уснуть, слушая шум ветра и звуки старого дома. В голове крутились мысли о Сцилле и других мужчинах, ее поклонниках, ее любовниках, и он понимал, что бороться с этими мыслями бесполезно. Как было бы мило, если бы Лили держала язычок за зубами, а свои советы — при себе! Черт побери, Лили, она моя… Ему хотелось проорать ей это в ухо, во всеуслышанье объявить о своих правах. Ты ничего не понимаешь, Лили, она любит меня, и я ее люблю, и все это тянется уже очень давно, все уже решено, Лили…

Но сейчас он лежал в гостевой комнате — нужно было поддерживать впечатление, что отношения между ними завязались только после смерти Макса Худа. Все должно быть прилично, чтобы никто не шептался, будто она изменяла мужу с его старым другом. Превосходно. Так надо. Но это не мешало Годвину перебирать в памяти все, что Сцилла говорила ему о себе: ее аморальность, ее намеки на развращенную душу, все, что она говорила о влиянии матери, о том, что превратило жизнь Макса в настоящий ад… Он вспоминал слова того сукина сына в Каире — всех мужчин, которые будто бы знали Сциллу, вплоть до Грира Фантазиа. Чепуха, даже подумать смешно! Не так ли?

Наконец он выбрался из-под тяжелой перины и встал у окна, глядя на последний зимний снегопад. В темноте мелькнули фары огибающей поворот машины — желтые лучи, шарящие в снежной ночи. Машина шла по длинной дороге к Стилгрейвсу — дороге, которая вела только сюда.

Глядя, как она приближается, он гадал, кто бы мог появиться так поздно. Медленно-медленно, пробираясь в снегу, скрипя большими колесами, автомобиль раскачивался, как поезд, под ударами ветра. «Роллс-ройс» остановился перед зданием, и из-за руля выбрался Моркамб. Он встречал последний поезд, как видно, опоздавший из-за бурана. Было три часа ночи.

Новоприбывший был завернут в огромный, перехваченный поясом макинтош, поля мягкой шляпы скрывали лицо, но в луче света из каретного сарая Годвин разглядел длинный нос-клюв — и принадлежал он не Шерлоку Холмсу.

Из темноты возник Монк Вардан.

Дверь спальни за его спиной отворилась.

Очнувшись от задумчивости, он обернулся к стоявшей перед ним в халате Сцилле.

— Не могла удержаться. С тех пор как мы все на тебя обрушились, я с ума сходила от желания остаться с тобой наедине.

Она по-девчоночьи запрыгнула в кровать, натянула одеяло до подбородка.

— Ты выглядишь все лучше и лучше, Роджер. В отличной форме. Ты хоть понимаешь, что случилось? Ты жив! И мы вместе. Иди в постель, милый. Согрей меня.