Кроме того, я дал клятву. И это не в меньшей степени, чем все остальное, вернуло меня к жизни.

Мы служим верно.

Отлично. Мне не было позволено умереть, мне не было позволено утонуть в забвении. В таком случае, мрачно решил я, этот удел я оставлю другим. Похоже, именно этого хочет Ирису. Ирису — или, что вероятнее, Сайонджи, ее воплощение Смерти.

Замечательно, я беру это воплощение в жены, призываю Смерть на белом коне, с высоко поднятыми мечами, с ухмыляющимся под черным капюшоном безносым лицом.

Теперь нас будет трое, император, я и Сайонджи.

И пусть весь мир кричит от мук и ужаса.

На тринадцатый день Сезона Пробуждения нумантийская армия прорвала линию обороны противника под Пендой, нанося удар на юг. Перед нами стояли три цели: уничтожить майсирскую армию, захватить столицу Майсира Джарру и, хотя явно об этом никто не говорил, свергнуть с престола короля Байрана или превратить его в вассала нашего императора.

С начала войны прошел уже почти целый год, и более половины этого срока наша армия проторчала под Пендой. Как только я смог вставать с больничной койки, меня захлестнули самые разнообразные проблемы и причины, их породившие. Первым делом я приказал всем своим подчиненным, кружившимся вокруг меня словно москиты, оставить меня в покое и обращаться ко мне, только если я сам их вызову или в случае крайней необходимости.

Затем, с одобрения императора, я созвал всех трибунов и генералов. Моя речь, обращенная к ним, была очень краткой и четкой. Мы ведем войну. Мы должны одержать победу в этой войне. Если понадобится, я сам одержу победу, убив последнего майсирца головой последнего генерала, имевшего дерзость оспаривать мои приказания.

Это замечание вызвало ухмылки у тех, кого я хотел видеть улыбающимися. Остальные просто таращились на меня. Я мысленно отметил это и решил приглядывать за ними внимательнее.

Йонг и Ле Балафре задержались.

— Неужели мы наконец будем драться? — спросил Йонг. — Или мне сказать своим людям, чтобы они начали сеять кукурузу рядом с теми дырами, где живут?

За меня ответил Ле Балафре:

— Мы будем драться.

— Хорошо, — криво усмехнулся Йонг. — Но мы победим?

— Не думаю, что у нас есть выбор, — сказал я.

— Выбор есть всегда, — возразил кейтянин. — Просто бывает, что альтернатива никому не нравится.

— Пораженец, — ухмыльнулся Ле Балафре.

— Нет, — парировал Йонг. — Реалист.

— Убирайтесь отсюда, — приказал я. — Пора приниматься за работу.

На самом деле мы упустили драгоценное время. По сути своей проблемы, стоящие перед нами, были простыми, и начинались они — а в этом не было ничего неожиданного — с самого верха, с императора. Одно дело приказать роте атаковать холм, открытый как на ладони, или даже приказать корпусу двигаться к пересечению дорог, видимому с уютного наблюдательного пункта генерала, устроенного на пригорке. Совсем другое — командовать армией, растянувшейся по фронту длиной пятнадцать миль в окрестностях убогого, полуразрушенного города. И не только армией, но и неизбежными прихлебателями. Император полностью потерял контроль над происходящим. По иронии судьбы именно за это он сам ругал своего зятя Агина Гуила на маневрах гвардейского корпуса.

Все силы императора уходили на то, чтобы вернуть управление войсками. Проводя наступление, он забывал самое основное правило: выбрать одну цель и нанести по ней удар всеми силами. Император постоянно метался из стороны в сторону, не придерживаясь какого-то одного определенного плана, и все время терпел неудачу. В результате нумантийских солдат гибло больше, чем майсирских. Но в то время как Майсир мог жертвовать людьми, мы не могли себе это позволить.

Я боялся, что произойдет нечто подобное, еще тогда, когда до нас, пленников «Октагона», дошли известия о пассивности нашей армии. Но теперь мне оставалось только давать себе мысленную клятву, что я больше никогда не позволю императору оказаться в подобной ситуации. Именно для этого и были нужны мы, его трибуны и генералы. Я считал, что вина за неправильные действия императора лежит не столько на нем самом, сколько на нас. В конце концов, он монарх, повелитель, а не военачальник, хотя война постоянно занимает его мысли. Но у всех нас бывают неосуществимые мечты.

Мне это было известно лучше, чем кому бы то ни было, потому что большинство моих мечтаний лежали похороненные в сожженном замке под названием Ирригон, а единственная оставшаяся мечта находилась в сердце вражеской территории. Отгоняя прочь мысли об Алегрии, я сосредоточился на своих проблемах.

У императора, как я успел заметить, был еще один недостаток, о котором раньше я только смутно догадывался. Подобно всем монархам, он выбирал себе фаворитов, но те пользовались его благосклонностью лишь считанные дни, а то и часы. После этого фавориты сменялись, и тем, кто впадал в немилость, приходилось распроститься с надеждами возвыситься. Прежде я считал это следствием непостоянства Тенедоса, но тут мне стало понятно, что он делает это умышленно; правда, я так и не пришел к выводу, отдает ли он себе отчет в своих действиях. До тех пор пока придворный упивается мгновением величия, он не будет замышлять что-то против своего повелителя. Разумеется, ни о каком заговоре не могло быть и речи, но, полагаю, сидящие на троне никогда не могут быть уверены, что за улыбками приближенных не скрывается заговор. В который раз я порадовался, что никогда не мечтал ни о чем, кроме карьеры простого солдата.

Эта проблема казалась неразрешимой, но, поняв, в чем дело, я нашел способ ее обходить. Я просто претворял в жизнь свои планы, регулярно докладывая о ходе дел императору, и не обращал внимания на то, кто из генералов ужинал вместе с Тенедосом вчера вечером и почему я не получил приглашения.

В первую очередь я занимался кадрами. Три моих капрала — Свальбард, Курти и Маных — были произведены в легаты, и к черту тех, кто перешептывался об их «грубых манерах, недостойных офицера». Нам были нужны воины, а не учителя танцев. Я также назначил Балка, ретивого молодого легата из Каллио, командовать моими Красными Уланами и укрепил полк, хладнокровно отобрав лучших солдат из других частей.

Занимаясь проблемами личного характера, я не мог не думать о своей бывшей супруге. Однако я понимал, что, как бы осторожно я ни заводил разговоры на эту тему, кто-нибудь обязательно обратил бы на это внимание и покачал бы головой, жалея бедного Дамастеса, все еще тоскующего по ней. Поэтому я воздержался от расспросов. Мне было известно лишь то, что было известно всем: Маран по-прежнему находилась в ссылке в Ирригоне. Над ней насмехались за хладнокровную попытку завлечь в свои сети императора, закончившуюся провалом.

Больше всего меня мучило убийство Карьяна. Несмотря на то что рассудком я понимал, что действовал, подчиняясь чужому влиянию, что моя воля была парализована, я терзался стыдом и раскаянием. Я долго гадал, сможет ли кровь смыть эти чувства, и принял твердое решение непременно проверить это на деле. И все же постепенно, по мере того как я погружался в другие заботы, воспоминания об этом кошмаре тускнели, отступали на задворки моего сознания.