период его жизни, в Москве, и тогда он мог считаться очень порядочным цензором, и что это расположило его принять с доверием мемуары Сидорова. Я других периодов не знаю, но утверждаю, что в своей киевской части мемуары Сидорова должны быть признаны совершенно неправдивыми; о других я не знаю.

Прошло еще несколько лет. В 1924 или 1925 г. в Праге в столовой Земгора ко мне подошел старичок, которого я не узнал.

— Кажется, господин Водовозов?

— Да.

— Сидоров, неужели не помните? Киевский цензор.

Таким образом, и цензор, и страдавший от него литератор оба оказались выброшенными революционной волной на другой берег.

Почти всегда люди, друг друга знавшие, встречаются через много лет с радостью, хотя бы прежде они были врагами. Так и мы встретились радостно и взаимно поведали друг другу вкратце свои одиссеи. Сидоров, оказывается, жил в Варшаве, а в Прагу приехал только на несколько дней. Но радости от встречи хватило очень ненадолго; у меня поднялась в душе волна прежнего возмущения, и я не мог воздержаться от нескольких попреков, сказанных в довольно раздраженном тоне.

— Не думаете ли вы теперь, что ваша деятельность, скрывая от общества правду — хотя бы о войне, вызывая своей произвольностью чувство общественного негодования, делала неизбежной революцию и в особенности наиболее отвратительные ее проявления? Не думаете ли вы, что именно вы сами — конечно, не индивидуально, а как представитель и деятель определенного течения, — ответственны за то, что мы теперь встретились с вами, как две щепки двух различных разбитых бурей кораблей?

Я совершенно не ожидал иного ответа, кроме решительно отрицательного. И был изумлен, когда Сидоров ответил мне почти полным согласием со мной.

— Да, — сказал он, — я много передумал и думаю теперь, что хотя полная свобода слова и невозможна, и нежелательна, но что деятельность цензуры была чрезмерна и во многих отношениях вредна.

Эти слова так меня тронули, что у меня не хватило уже жестокости продолжать разговор в начатом тоне, и мы расстались совершенно дружески.

В начале ноября 1904 г. в Петербурге возникла газета «Наша жизнь». Я получил приглашение взять в ней в свои руки иностранный отдел999.

Предложение было соблазнительное, хотя мне было очень жаль расставаться с «Киевскими откликами», да и с Киевом, с которым я сжился и сросся за 9 лет пребывания в нем. После долгих колебаний и сомнений я решил принять его, но потребовал только отсрочки до конца ноября, так как на 20 ноября был назначен банкет по случаю 40-летия Судебных уставов1000, и я должен был выступить на нем с речью. Но, как бы то ни было, мои отношения к «Киевским откликам» прекращались.

Я чувствовал некоторую неловкость, покидая их на исключительно трудном их пути, и боялся, что они отнесутся ко мне как к дезертиру. Но этого не случилось. Напротив, перед моим отъездом устроили в мою честь чаепитие и на нем поднесли мне золотые часы с соответственной надписью и речами, произнесенными Куперником и Василенко. Часы эти потом, во время революции в конце 1917 г., у меня были вырваны из кармана каким-то солдатом, когда я в переполненном вагоне железной дороги продирался через толпу солдат-дезертиров. Я хватился пропажи тотчас же, лишь только продрался через толпу к выходу из вагона, но сделать ничего не мог, не мог даже заподозрить какого-либо определенного солдата; все они смотрели одинаково злыми глазами на буржуя.

Место мое в качестве иностранного обозревателя занял С. Лозинский, молодой человек, незадолго перед тем привлеченный в число пайщиков газеты (впоследствии этот Лозинский выпустил в свет в издании Ефрона дельную книгу: «История инквизиции»1001).

Во время еврейского погрома в 1905 г. «Киевские отклики» подверглись разгрому и вслед за тем принуждены были закрыться1002.

Глава VII. Союз освобождения и банкетная кампания в Киеве

В начале осени 1903 г., по возвращении из‐за границы, Булгаков, Бердяев и я принялись за организацию местного Союза освобождения. Дело пошло на лад, несмотря на то что в Киеве не было земства, а состав городской думы был исключительно консервативным. Но адвокаты, профессора, железнодорожные и иные служащие, гимназические учителя и многие другие охотно пошли на наше предложение. В состав Союза вошли почти все будущие члены редакции «Киевских откликов» (Александровские, Григорий и Измаил, не вошли; не знаю, предлагали ли им) и многие другие. Отказался вступить в него популярный профессор кн. Евг[ений] Трубецкой, так как журнал «Освобождение» занял в японской войне пораженческую позицию, которой он не сочувствовал.

Получался журнал «Освобождение» в довольно большом количестве экземпляров, рассылаемых в запечатанных конвертах, как простые письма, по различным адресам; пропадал сравнительно небольшой процент. Затем каждый экземпляр шел по рукам и зачитывался даже не до дыр, а до полнейшего уничтожения, что было неизбежно, так как экземпляры, предназначавшиеся для пересылки в Россию по почте, печатались на исключительно тонкой, почти папиросной бумаге.

Как известно, в то же время за границей выходили еще два русских журнала: социал-демократическая «Искра» (под редакцией, в которую в первое время входил Ленин, потом — без него) и социал-революционная «Революционная Россия». Оба они, и особенно первый, проникали в Россию и, в частности, в Киев в еще более значительном числе экземпляров, и притом экземпляров, напечатанных на обычной бумаге и потому по внешности производивших гораздо лучшее впечатление, чем «Освобождение». Объяснялось это тем, что для доставки в Россию эти журналы не нуждались в таких кустарных приемах, но пользовались услугами обычных контрабандистов, тогда как мы не умели наладить настоящей массовой контрабанды. Поэтому у каждого из нас, освобожденцев, обыкновенно бывал в руках всего один экземпляр «Освобождения», и мы не могли его продавать или раздавать, а могли только давать во временное пользование, записывая претендентов в известной очереди. Напротив, распространители двух других журналов имели их десятками и торговали ими.

Я хорошо помню одну барышню, потом ставшую женой младшего Вакара, которая вся так и «искрилась»: и в муфте «Искра», и под пальто «Искра», и за корсажем «Искра». Явление это стало к 1903–1904 гг. настолько общераспространенным, что Новицкий уже не мог угнаться за ним, и барышня, потом ставшая дамой и продолжавшая свою деятельность, долго таким образом бегала по Киеву совершенно безнаказанно.

Кроме задачи распространения журнала «Освобождение», которую наш местный Союз разрешал, таким образом, не вполне удовлетворительно, на нем лежало сообщение фактического материала, то есть писание корреспонденций. Эту задачу мы исполняли хорошо, — я думаю, лучше, чем искровцы и эсеры, потому что связи с правительственными сферами у нас были хорошие, и