«Я увидел, что он очень удручен и, видимо, страдает от одного из приступов меланхолии, которым был подвержен. Он говорил о заговоре, что составился среди американских писателей, желавших принизить его гений и помешать его трудам. „Но пусть судит время, — сказал он, гордо сверкнув глазами. — Будущие поколения сумеют отсеять золото от песка“…»[344]

Томас Чиверс, навещавший поэта в те дни, свидетельствовал:

«Не проходило дня, чтобы По не получал по почте анонимных писем от каких-нибудь подлых негодяев, которые так истерзали его душу, что в конце концов он уверовал, будто весь род людской, одержимый самим дьяволом, ополчился на него…»

Адвокаты, нанятые мистером Гоуди, суд выиграли. Процесс начался 17 февраля. Двенадцать присяжных признали справедливость выдвинутого обвинения в клевете. Вердикт был вынесен 22 февраля 1847 года. В пользу истца владельцы «Нью-Йорк миррор» обязывались выплатить 326 долларов 48 центов. Из них По предназначалось 225 долларов, остальное составляли судебные издержки[345].

Ирония судьбы: судя по всему, эти самые 225 долларов — самая большая сумма, которую Эдгару А. По приходилось когда-либо держать в руках. Очередное красноречивое свидетельство того, что литература явно не принадлежит к числу доходных занятий.

Здесь вроде бы уместна ремарка: вот, смотрите, даже в тогдашней Америке действовали законы и обычному человеку можно было выиграть иск в суде.

Разумеется, это заблуждение. Иск выиграл не Эдгар По, как бы справедливы ни были его доводы (они, насколько можно судить по материалам прессы, были весьма шатки), а дорогие адвокаты, нанятые владельцем «Гоудиз лэдиз бук».

«Самым прискорбным во всей этой досадной истории, — писал в биографии поэта Г. Аллен, — начавшейся с неоправданных атак на Инглиша в „Гоудиз лэдиз бук“, было то, что в итоге некоторые человеческие слабости По стали всеобщим достоянием».

С этим суждением нельзя не согласиться. Суд был выигран. Истец получил солидную компенсацию. Но ущерб его репутации был нанесен непоправимый.

«Ничто, — продолжает тот же автор, — не причинило такого вреда доброму имени По, как распря с Инглишем. Несовершенства других выдающихся людей, избежавшие широкой огласки, были впоследствии забыты. Слабости же, присущие По, на все лады склонялись целым сонмом жалких газетенок, редакторы которых с мстительной радостью обливали грязью собратьев по перу в те годы, когда уличные сплетни считались вполне пригодным материалом»[346].

И в этом биограф тоже прав. Впрочем, не только Т. Инглишу следует предъявить обвинения в испорченной репутации поэта. Их было много — и среди его современников, и среди потомков. Но будем справедливы: немалая часть вины лежала и на самом Эдгаре По, настроившем против себя слишком многих.

«Начните по три-четыре раза на дню говорить негодяю, что он верх совершенства, — вы на деле превратите его в то, что можно назвать „воплощением респектабельности“. С другой стороны, возьмитесь с настойчивостью клеймить человека достойного как мерзавца — и вы наполните его извращенным стремлением доказать вам, что вы не вполне ошибаетесь».

Это горько-парадоксальное замечание прозвучало в «Marginalia»[347] — размышлениях и заметках по разному поводу, которые поэт время от времени (с ноября 1844-го по сентябрь 1849 года) публиковал в разных периодических изданиях. Нет сомнений, что он учитывал и свой собственный печальный опыт. А ремарка об «извращенном стремлении» красноречиво указывает на «беса противоречия», которого, как мы видим, По приписывал не только себе.

Его собственный «бес противоречия», разумеется, предписывал ему продолжать борьбу. Но с некоторых пор, а точнее — с лета 1846 года, распря с многочисленными недругами явно отходит для него на второй план. Переживания, связанные со скандалом вокруг поэта и «благородных дам», с войной, вызванной публикацией «Литераторов», вызвали серьезное осложнение болезни Вирджинии. В конце мая По снимает коттедж за городом и перевозит туда семью. Вскоре, вероятно, в самом начале лета, присоединяется к ним и сам. И хотя публикация скандальной серии продолжается (последний — шестой — выпуск появился в октябрьском номере «Гоудиз») и разворачивается коллизия с судебным иском, По, по сути, принимает в этих событиях минимальное участие. В этом смысле весьма характерна ремарка X. Грили в письме, выдержку из которого мы приводили выше: «По уехал из Нью-Йорка насовсем и отправился на Юг». Видимо, даже те, с кем он более или менее постоянно общался, не знали, куда он делся.

На День святого Валентина, тот самый день, когда в «благородном дамском собрании» он читал зашифрованное послание, адресованное Фанни Осгуд, его жена Вирджиния подарила ему собственное стихотворение, валентинку:

Разумеется, в художественном отношении (да и в мелодике) перевод лучше оригинала. Но он вполне адекватно воспроизводит форму и смысл текста. Это акростих. Видно, немало потрудилась, сочиняя его, Вирджиния, совсем не «литературная» жена поэта. Вполне ясно выраженное ею желание бежать из города, безусловно, разделял и По. Известно, что тогда же, еще на излете зимы, он навестил Бреннанов. Можно ожидать, что о том, прежнем «уединении», и мечтала Вирджиния. Но договориться с ними на этот раз отчего-то не получилось. И По нашел (возможно, с их «подачи») другой вариант — Фордхэм.

Это сейчас Фордхэм — респектабельный городской университетский район в той части Нью-Йорка, что расположена чуть севернее кварталов Бронкса. А тогда, во второй половине 40-х годов XIX века, это был даже не пригород, а совершенно сельская глубинка в двадцати с лишним километрах от окраин города.

Разумеется, дом (точнее, домик), в котором обитала семья поэта, не сохранился, но сохранилось его изображение.