В присутствии Спаса в Силах ему, оказывается, и правда было поспокойнее – не то чтоб совсем, конечно, спокойно, но все-таки… Часть Иван-Ивановичева стола счастливо освещалась фонарем с улицы, который чуть покачивался, – и строгое лицо Спаса в Силах, казалось, меняло выражение, словно бы реагируя на слова Владлена Семеновича, словно бы сопереживая.

– Мне, милостивый Спасе в Силах, не то чтобы больше всех надо было – и не то чтоб я такой уж дотошный по натуре своей! А просто желаю знать, что здесь происходит, и – как коммунист несуществующей партии, но в душе – имею полное право. Неприятно мне, что некоторые люди, значит, в одну дверь входят, а выходят-то совсем в другую. Может, так оно и удобнее, но все равно неприятно мне. И собаку зачем сюда каждое утро приводят – тоже ничего хорошего, научное все-таки учреждение, не лес густой! Вот и задумаешься. А что особенно подозрительно – что ничего тут подозрительного нету! Ни инопланетян в банках, ни станков фальшивомонетных, ни оружия… если только это все не в шкафах да сейфах у них. Но инопланетяне там бы задохнулись. Хотя, конечно, если они заранее в банках не задыхаются… Короче, институт-то секретный, а чего в секрете держат – непонятно!

– Да все понятно, любезный друг Владлен Семенович, – тоже шепотом ответил вдруг Спас в Силах, – если только соображение ума иметь. Ты вот в столе, за которым сидишь, верхний ящичек-то справа открой да руку в самый левый угол и просунь, а там ключик спрятан от шкафа кованого! Только один и спрятан, остальные Иван Иванович с собой носит. Почему спрятан – не твоего ума дело. Дальше пока ничего не скажу, но сам ты увидишь. А не поймешь, что увидишь, – поясню наглядным образом.

Кованый шкаф высился прямо перед Владленом Семеновичем, так что все точно Спас в Силах объяснил. И ключик нащупался – и к шкафу подошел. А в шкафу документы разные – торчком в ящиках стоят.

– Ну, Владлен Семенович, тут от тебя терпение потребуется. Но знаю я, что терпения тебе не занимать, а потому всецело на тебя полагаюсь, – сказал Спас в Силах. Сказал и замолчал.

Лиза пропала.

Накануне она – вопреки теперь заведенному у них порядку – не осталась на ночь: рассказала, что звонила домой… какие-то проблемы – надо сходить – увидимся завтра после занятий.

Лев откуда-то знал, что увидятся они теперь не скоро. Доведя Лизу до спуска к набережной, он тихонько сжал ее плечи и сказал:

– А вот, господа, андерманир штук – прекрасный вид: Лиза счастливая стоит.

– Что? – засмеялась Лиза.

– Потом когда-нибудь объясню, беги.

Не знал Лев только одного: куда именно ее от него спрячут. Но определенно – в хорошее далекое место… где там у таких, как ее родители, родственники живут?

Лев не искал ее – только на третий день поздно вечером приплелся «во двор», к Сэму.

– Уже? – спросил тот. – Дури хочешь?

– Уже. Нет.

Все было понятно: Лев знал историю с Ленор.

– Скажи еще спасибо, что они Лизу от тебя удалили, а не наоборот.

– Когда она позвонит… – начал Лев.

– Она не позвонит. А то бы давно уже позвонила. Но я догадываюсь, чем ей пригрозили, если она упрямиться будет.

– Чем?

– Странный ты, Лев, ей-богу: «чем»… – твоей жизнью, вот чем! Ну, или там – здоровьем как минимум.

– А не проще бы было меня – чик-чик?

– Кто из нас дурью напичканный – ты или я? Если бы тебя чик-чик, то она бы… помнишь:

Две равно уважаемых семьи

В Вероне, где встречают нас событья…

– и так далее? Нет, ты же книжек не читаешь… «Ромео и Джульетта», в общем. Ромео и Джульетта сегодня: он из диссидентской семьи, она из гэбэшной. Смешно.

– Я не из диссидентской.

– Да знаю, что не из диссидентской, – это я просто для композиционной четкости. – Сэм потряс головой и закончил: – Думаю, она не позвонит, Лев. Не напишет. Не даст о себе знать. Она будет делать все, что они говорят.

«Другие времена» действительно не помогли… ибо не бывает, не бывает, не бывает других времен.

– Мне плохо без Лизы, – вздохнул дед Антонио.

– Тебе оттуда ее не видно? – пошутил Лев.

– Откуда «оттуда», – рассердился дед, – когда я здесь? Черт вас знает, как у вас, молодых, мозги устроены… с такими шуточками. Какие вы tutti холодный все!

– Нормально устроены, деда, не волнуйся.

– Я не постигаю, как это… ни она ничего не предпринимает, ни ты! Ты так и не попытаешься…

– Нет, – остановил его Лев. – Я ей живой нужен.

– Но сколько ты без нее продержишься?

– Сколько надо, столько и продержусь, деда.

Черт их знает, как у них мозги устроены, черт их знает…

Устинова положили в больницу: сердце. Римма Ипполитовна, его загадочная жена, которая умудрилась почти за год ни разу не показаться Льву на глаза, попросила по телефону «не беспокоить Илью Софроновича»… «Не беспокоить» означало, конечно, «не посещать».

В академии прямо с середины семестра отменили дальновидение – разумеется, успокоив, что временно. Вместо Устиновских часов в расписание беспорядочно набросали разных спецкурсов, преподававшихся «ведущими учеными из ближнего и дальнего зарубежья». К ведущим ученым, из любого зарубежья, полагались переводчики с навсегда испуганными лицами – вне зависимости от того, осуществлялся перевод с французского или, например, с украинского. Украинский ученый, Панасенко (Поносенко, в местной транскрипции), специалист в области кармических законов, заявил, по слухам, что не понимает вообще ни слова по-русски, – и студенты, в том числе Лев, ходили на его спецкурс «прикалываться». Они там изо всех сил помогали лысому переводчику с густой бородой найти наиболее точный перевод на русский таких смачных украинских слов, как «хинаяна», «махаяна», «реинкарнащя» и им подобных. Вторым любимчиком стал последователь Айванхова, Патрик Шевалье, вечно под мухой, который, несмотря на присутствие переводчика, все время пытался убедить студентов, будто знал русский, как родной, обращался к каждому «мон фрер блян» (за что чуть ли не на третий день получил кличку «Фрер Блян») и доводил аудиторию до экстаза заявлениями типа «армони с'э трэ жоли, хорошо, мэз эль э пердю, дизармони с'э нэ хорошо па, плёхо, ужас, фэн дё сьекль».

Ходили к Поносенке и Шевалье толпой, собираясь с обоих курсов и демонстрируя доселе невиданную посещаемость и сплоченность. Было весело. «У нас тут как в цирке», – сказал кому-то в курилке Лев.

Донесли Ратнеру, все переврали… Ратнер пожаловался Леночке, Леночка не поняла серьезности момента, стала смеяться, а Ратнер разъярился – и на Льва, в первую очередь, и на Леночку – во вторую… В общем, плёхо, ужас, фэн дё сьекль!

Через месяц с адресом якобы набережной Тараса Шевченко от Лизы – вопреки Сэму – пришло-таки письмо: глупое, определенно подцензурное («Девятнадцатый век просто, деда: „Бедная Лиза“!» – «Восемнадцатый, Лев! Но как ты можешь…»). В письме сообщалось, что они со Львом в ближайшем будущем не увидятся и что Лиза «отныне будет строить свою жизнь по-другому». Заканчивалось письмо явно единственным Лизиным словом: «Пока!» Прочитав «пока», Лев облегченно вздохнул: «Слава Богу!»