Струве тем временем отправил в Якутск письмо с требованием подготовить для экспедиции сорок лошадей, включая подменных под седла и грузы, чтобы лишний раз не задерживаться из-за вынужденного отдыха животных. Кто-то из оставшихся рупертовских чиновников заикнулся, что прежний генерал-губернатор даже в поездках по Забайкалью – до Охотска он не добирался – использовал большее количество, но Муравьев жестко подтвердил свое указание «все – по минимуму», и на этом все разговоры закончились.

Экспедиция была готова. Грузы отправили на ленскую пристань Качуг, откуда должно было начаться путешествие. Но кончился апрель, погода стояла переменчивая – то откуда-то сваливался обильный снегопад, то пыхало теплом, и все, что нападало с небес, бурно таяло. А вот лед не трогался. И не только на Лене – на Ангаре он покрывался смешанной со снегом водой, но подвижек не делал. Сообщение между берегами прекратилось, лишь отъявленные смельчаки, и то не поодиночке, на свой страх и риск с шестами в руках переходили на другой берег чуть не по колена в воде. За приличную плату они доставляли срочную почту.

Люди, как это часто бывает, уже стали привыкать к несуразностям весны, но в ночь на Арину-рассадницу вдруг громыхнуло так, что эхо прокатилось по всему Иркутску, будя и бросая к окнам и старых, и молодых.

– Проснулась матушка-Ангара, ну, теперича все будет ладом, – говорили люди, крестясь, и снова шли к своим перинам и подушкам.

В губернаторском доме, несмотря на ранний час, Элиза Христиани стучала во все двери и звала на улицу – смотреть начало ледохода. И, надо сказать, никто на нее не обиделся. Наоборот, охотно оделись и вышли на берег и Муравьевы, и Струве, и Вагранов, и слуги – Флегонт с Лизой, Василий и Савелий.

Над горами на востоке теплилась, разгораясь, утренняя заря. Свет ее был еще призрачный, голубовато-розовый, но и при нем хорошо было видно, как тяжело ворочаются льдины в неожиданно ставших тесными берегах; как сталкиваются боками, трескаясь и разламываясь; как одни налезают друг на друга, другие становятся на ребро и даже переворачиваются, гулко шлепая, словно приветствуя аплодисментами наступление настоящей весны.

Николай Николаевич одной рукой обнимал Катрин за плечи, а другой держал за руку и чувствовал в тонких пальчиках быстрое-быстрое биение ее сердца: она была взволнована – то ли вот такой интимной близостью на людях, то ли открывавшейся глазам панорамой необузданности природы, а может быть, и тем и другим вместе. Он и сам был взволнован – по тем же самым причинам, – и его сердце откликалось на взволнованность жены ускоренным стуком.

А еще от того, что из-за далеких гор, за которыми скрывался пока еще недоступный Амур, поднималось большое горячее солнце.

1

Транспорт «Байкал» приближался к Петропавловску-Камчатскому. После почти полутора месяцев штормовой погоды дул ровный зюйд-зюйд-вест, поэтому для хорошего хода достаточно было неполного парусного вооружения – фор-марселя и фор-брамселя на фок-мачте и грота и грот-гаф-топселя. Впереди над сизой дымкой, разделяющей море и небо, невесомо парили три бело-розовые сияющие вершины. Их хорошо было видно Невельскому, стоявшему на капитанском мостике возле штурвального, и, глядя на них, он тихо радовался, что подошло к концу изнурительное без малого девятимесячное плавание.

Из носового люка на палубу вышел лейтенант Казакевич, старший офицер экипажа «Байкала». Наступало время ему принимать вахту. Он потянулся, расправляя широкие плечи под черным морским сюртуком, и вдруг прямо по носу корабля, можно сказать, над самым кончиком бом-утлегаря, увидел парящие в небе горы. Лавируя между грузами, заполняющими палубу, он побежал на корму, то и дело оглядываясь, словно боясь, что видение исчезнет. Еще не добежав нескольких шагов до мостика, восторженно закричал, показывая рукой за спину:

– Геннадий Иванович, вы видите?! Что это?!!

– Вулканы это, Петр Васильевич, – засмеялся Невельской. – Прибыли в Камчатку.

– Вулканы?!! – Петр Казакевич в свои тридцать два гола не утратил способности по-мальчишески удивляться впервые увиденному. Вот и сейчас он, приоткрыв рот, любовался грандиозной картиной: три огромные симметрично расположенные горы с нахлобученными на вершины снежными шапками, сверкающими в лучах утреннего солнца, неподвижно висели над тонкой темной полоской берега, показавшейся из сине-зеленой воды. Дымка совершенно скрывала их основания, создавая это потрясающее чудо.

– Вулканы-ы… – повторил лейтенант гулкое слово, будто пробуя его на вкус и изумляясь неожиданной терпкости. – И они извергаются?

– Ключевская сопка – вон она, в центре, самая высокая – извергается почти регулярно каждые пять лет, – сказал Невельской. – А вообще – на Камчатке двадцать девять действующих вулканов. Нигде в мире нет такого количества на такой небольшой площади. – И предвосхитил следующий вопрос: – Это я прочитал в «Описании земли Камчатки» Степана Крашенинникова. Знаете такого ученого, друга Ломоносова? Между прочим, солдатский сын.

– Еще бы! Второй, после Михайлы Васильевича, русский академик. В Морском корпусе по географии проходили. – Петр Васильевич по-прежнему не отводил глаз от вулканов. Полоска берега становилась все шире и толще, а они висели, не меняясь, – сказывалось большое расстояние. – Я бы это трехглавие на герб Камчатки поместил – такого великолепия нет, наверное, нигде.

– Наверное, – согласился командир. – По крайней мере, я другого не знаю. А герба Камчатки, кажется, еще нет, так что обращайтесь в Комиссию по геральдике, может, учтут ваше пожелание.

Казакевич покосился на капитан-лейтенанта – шутит или говорит серьезно? Невельской не улыбался, он уже думал о другом – ждет ли в Петропавловске разрешение на обследование Амура.

2

Геннадий Иванович не знал и не мог знать, что посыльный Муравьева штабс-капитан Корсаков застрял в Охотске. Прибыв туда в первых числах мая, он нашел у причала бот «Кадьяк», принадлежащий Русско-Американской компании, но, попытавшись отправиться на нем в Петропавловск, был вынужден скоро вернуться из-за плотных льдов. Столь же безуспешными были и вторая, и третья попытки, хотя каждый следующий раз удавалось пройти чуть далее предыдущего, но угроза быть раздавленными льдинами была явно нешуточной. И, хотя штабс-капитан, как говорится, рвал и метал, требуя идти вперед, несмотря ни на что, капитан бота поворачивал назад, говоря, что от их общей гибели никакой пользы не будет, кроме вреда.

– Он еще шутит! – бушевал посланник генерал-губернатора. – У меня государственное дело, за него можно и на риск пойти, а он тут шутит!

– Да уж какие шутки, ваше благородие, – урезонивал его капитан, пожилой, вечно дымивший трубкой моряк, нередко стоявший сам за штурвалом: в команде бота было всего семь человек, и при частом перекладывании галсов, что неизбежно во время лавирования во льдах, матросы во главе с боцманом были заняты парусами. – Какие шутки, если любая льдина может пропороть борт и мы ни за хрен собачий пойдем ко дну?