удобная. Смуров разложил в ней походную кровать, все развесил, достал табуретку, поставил на ней подсвечник, положил папиросы, книжку, все, как в доброе старое время…

Я разделся, лег, взял книжку, начал читать, но чувствую, что ничего не понимаю… Потушил свечку. Попробовал заснуть – не могу. Опять зажег свечку, закурил, полежал, опять попытался заснуть… Чувствую – не могу. Выпил коньяку, еще хуже… Часов в 11 ночи поднялся ветер и началась артиллерийская стрельба «тяжелыми». Снаряды с шумом поезда проносились над лесом. Самое скверное, что я даже разучился отличать свои от чужих… Только что начал дремать, рядом заржала лошадь. Потом какой-то дурень над ухом разрядил винтовку… За ночь спал часа полтора. Ясно было, что мой «астрал» не успел еще как должно слиться с окружающим.

Вторая ночь была не лучше… На третий день решил поговорить конфиденциально с доктором. На войне у нас были отличные доктора. Кроме старшего врача, статского советника Анатолия Семеновича Оницканского, которому развеселившиеся офицеры на мотив «Очи черные» пели: «Мы не можем жить без шампанского и без доктора Оницканского!», было еще четыре доктора: Иванов, Васильев, Фольборт и Георгиевский, последние два – братья наших офицеров.

В начале войны зауряд-врачом был еще Бриггер, когда-то морской кадет, затем наш вольноопределяющийся, затем студент Военно-медицинской академии. Но он, как только приехал в полк, сейчас же стал проситься в команду разведчиков и был скорее лихой прапорщик, чем жрец науки.

Все наши молодые доктора отлично знали свое дело и были славные ребята.

По дружбе с его братом, из всех них я ближе всего был с Георгиевским. К нему я и решился обратиться. Долго не мог поймать его одного, наконец поймал и говорю:

– Послушай, врач, со мной что-то странное делается… Вторую ночь не могу спать…

– Что, неуютно? А ты долго в Петербурге проболтался?

– Да больше года, – говорю.

– Вот то-то и оно-то… Ну, ничего, я тебе такого порошка дам, что заснешь… Дня три на ночь принимай, а потом и не нужно будет…

– Только ты, пожалуйста, никому не рассказывай!

– Будьте покойны… Профессиональная тайна… Впрочем, могу тебя утешить: с приезжающими из Петербурга это вещь обыкновенная.

И действительно, через несколько дней меня в самом буквальном значении этого слова нельзя было разбудить пушками.

В этот день вечером наш 3-й батальон пришел с позиции.

Пришел командир батальона полковник Леонтьев. Кока Леонтьев, мой старый приятель, с которым мы когда-то, в подпоручичьих чинах, отплясывали на петербургских балах.

Пришли два других «кита» 3-го батальона: командир 10-й роты Владимир Бойе-ав-Геннес, и командир 11-й Николаша Лялин, племянник реформатора собрания Н.М. Лялина.

Между прочим, у нас в полку служило очень много родственников, два брата было обычное явление. Одно время на войне было четыре Эссена, все родственники, и четыре Бремера – все родные братья и сыновья старого семеновца. Следовало бы у нас в полку завести тот порядок, который был принят во флоте, где номера считались с основания русского флота. Там служили Иванов тридцать первый и Петров двадцать восьмой. При таком счислении Владимир Бойе был бы третий.

Оба они, и Бойе, и Лялин, были очень популярны и среди офицеров, и особенно среди солдат. Бойе вырос на хуторе близ Диканьки, говорил «шо» и «дытына», и это при трехэтажной иностранной фамилии звучало особенно мило и симпатично.

Николаша Лялин был «пскопской» и, несмотря на полный курс Александровского лицея, тоже сохранил псковской говорок. Он привез с собой на войну большую и дорогую гармонику, на которой артистически играл, к зависти и восхищению всего батальона.

Оба они, и Бойе, и Лялин, были храбрые и отличные офицеры, каждый в своем роде. Один живой и предприимчивый, другой ходячее спокойствие и невозмутимость… Но оба они в высшей степени обладали тем даром алмазной искренности и простоты в обращении, которые только и создают настоящую популярность среди подчиненных. Нисколько об этом не заботясь, для солдат 10-й и 11-й роты они были «свои», несмотря на лицеи и иностранные фамилии. И если бы с ними что-нибудь случилось, то, ранеными или убитыми, вытаскивать их из-под неприятельской проволоки полез бы добровольно не один десяток человек. К счастью, таких офицеров у нас было немало. Каждый в своем роде, но того же типа были и Свешников, и Димитрий Комаров, и Антон Чистяков, и Спешнев, и Павлик Купреянов, и Георгиевский, и Вестман, и Алексей Орлов, и братья Толстые, и братья Шишковы, всех не перечесть… И почти все они доблестно погибли, большинство на войне, часть во время революции.

Наш батальон пришел с позиции поздно. Смены рот в окопах всегда производились в темноте. На следующий день в десять часов утра был назначен прием роты.

В это время уже в редких ротах были младшие офицеры. В нашем батальоне не было ни одного. Вот когда начинала чувствоваться преступная расточительность первых дней войны. Когда полк ушел из Петербурга, во всех ротах было по три, по четыре младших офицера… Фельдфебели стояли за взводных… Старшие унтер-офицеры за рядовых… Вот их бы приберечь и сохранить до той поры, когда бы они действительно понадобились… Но бережливая предусмотрительность не наша национальная черта… Весьма по-дурацки считалось, что людей в России много и жалеть их нечего… Людей-то было действительно много, но обученных и подготовленных ох как мало!

Роту представлял фельдфебель Ермолов, молодой, красивый мужчина, произведенный на войне из унтер-офицеров.

Фельдфебель Ситников был убит в тех же боях летом 1915 года, что и мой младший офицер в Порытом – Павлик Купреянов.

В общем виде людей, по сравнению с началом 1915 года, я нашел большую перемену. Люди стали мельче и ниже ростом. Это не была еще обыкновенная пехотная «крупа», но более или менее старый гвардейский вид сохранился только в головных ротах, Е. В., 5-й, 9-й, 13-й. И смотрели они иначе. Не самоуверенно и весело, как раньше, а скорее безучастно, равнодушно и покорно.

На лесной полянке рота была выстроена без оружия. Я тоже был без шашки. Поздоровался, потом скомандовал: «Вольно!» – и стал обходить. Из ветеранов с начала войны осталось человек двадцать. Как кто-то сказал: «Пехота горела в боях, как солома в огне». Большинство из уцелевших, кто не имел раньше, получили нашивки. Со всеми ими я перецеловался. Затем собрал всех вокруг себя и стал говорить на тему, что всем тяжело, и им в особенности, что «претерпевый до конца спасен будет», что войну нужно выиграть, иначе нам будет плохо, что нельзя допустить, чтобы кровь стольких лучших людей, в частности наших товарищей, была