— Ненавижу войну! Все ненавидят. Хочу, чтобы она кончилась, чтобы перестали убивать и бомбить. Хочу и боюсь ее конца. Папа́ стареет. Долго он не проживет, и сейчас я должна быть при нем, но без него и без войны у меня не останется повода не возвращаться к мужу. Не могу представить, как мы с Нэнси будем жить в маленьком домике в Альверстоке или Кейхаме. Меня просто оторопь берет…

Пенелопа смолкла. Наступила тишина. Она во всем призналась. Теперь его очередь. Она боялась, что он осудит ее, и больше всего на свете ей было нужно сейчас, чтобы он опроверг эти опасения.

— Вы презираете меня за эгоизм? — в смятении спросила она.

— Нисколько. — Он наклонился к ней и положил руку на ее раскрытую ладонь. — Напротив. — Рука у него была ужасно холодная, но он так ласково коснулся ее ладони, что она сомкнула пальцы вокруг его запястья, желая этой ласки, впитывая ее всем своим существом. Потом, уже не отдавая себе отчета в том, что делает, подняла руку и коснулась его щеки. И в это мгновение они оба сказали:

— Я люблю тебя!

Она подняла голову и посмотрела ему в глаза. Они сказали это. Не могли не сказать!

— О, Ричард!

— Я люблю тебя, — повторил он. — Мне кажется, я влюбился, как только увидел тебя в первый раз: ты стояла на другой стороне улицы, волосы у тебя развевались по ветру, красавица-цыганка…

— А я и не знала… даже не догадывалась…

— И с самого начала я понял, что ты замужем, но это совершенно ничего не меняло. Я не мог выкинуть тебя из головы. И не хотел, — теперь, оглядываясь назад, я это понимаю. А когда ты пригласила меня в Карн-коттедж, я сказал себе: она делает это ради отца, ведь ему нравится беседовать со мной и играть в триктрак. Я пришел раз, еще раз… конечно же, навестить его, но я знал, что ты где-то рядом. В окружении детей, в делах, но все же здесь, неподалеку. И это было главным.

— И для меня тоже. Я не задумывалась, что это означает. Я только знала: когда ты входишь в дверь, все становится другим, словно загорается новыми красками. Мне казалось, что я знала тебя всегда. Это пришло сразу, как приходит в жизни все хорошее. Но я не решалась признаться себе, что это — любовь…

Ричард был теперь рядом с ней, его руки обнимали Пенелопу, он прижимал ее к себе так крепко, что она слышала, как гулко стучит его сердце. Голова ее лежала у него на плече, пальцы его скользили по ее волосам.

— Милая, моя дорогая девочка…

Она отстранилась, подняла к нему лицо, и они поцеловались, точно любовники после долгой разлуки. Так возвращаются в родной дом, слышат, как захлопывается дверь, и облегченно вздыхают: теперь ты в безопасности, докучливый мир остался за стенами дома, и никто не вклинится между тобой и единственным человеком на земле, с кем тебе хочется быть.

Она откинулась на спину, разметав по блеклым подушкам темные пряди волос.

— Ах, Ричард… — шепнула она, потому что голос отказывался ей повиноваться. — Я и не знала, что так может быть…

Он улыбнулся:

— Но может быть еще лучше.

Пенелопа посмотрела ему в глаза и поняла, о чем он говорит. Но ведь и она хотела того же. Она засмеялась, но он закрыл своими губами ее смеющийся рот, и слова стали не нужны, даже самые нежные.

Старая студия не осталась равнодушным свидетелем их любви. Пузатая печурка старалась, как могла, согревая их своим жаром, да и ветру, врывающемуся в полуоткрытые окна, такое было не внове. Покрытая пледом тахта, на которой когда-то обретали радости любви Лоренс и Софи, приняла эту новую любовь как добрая покровительница. И потом, когда страстный порыв миновал, Пенелопа и Ричард, обняв друг друга, долго лежали молча, глядя на бегущие по небу облака и слушая неумолчный шум бьющихся о берег волн.

— Что теперь с нами будет? — спросила она.

— Ты о чем?

— Что же нам делать?

— Любить друг друга.

— Я не хочу возвращаться назад. К тому, что было прежде.

— Назад мы не вернемся.

— Но нам придется вернуться. От реальности не убежишь. И все же я хочу, чтобы у нас было завтра, и еще завтра, и еще. Хочу знать, что я буду просыпаться и видеть тебя рядом.

— И я хочу того же. — В голосе Ричарда скользнула печаль. — Но это невозможно.

— Проклятая война! Как я ее ненавижу!

— А может, нам стоит ее поблагодарить — ведь это она свела нас вместе.

— Нет, нет! Мы все равно бы встретились! Не знаю, как и где, но это случилось бы. Это было предначертано! В тот день, когда я родилась, какой-то небесный чиновник поставил и шлепнул на тебя печать, на которой большими буквами написано мое имя. «Удостоверяется, что этот мужчина предназначен для Пенелопы Стерн».

— Только я в тот день, когда ты родилась, еще не был мужчиной, а ходил в приготовительную школу и сражался с латинской грамматикой.

— Это ничего не меняет. Мы и тогда принадлежали друг другу. Ты был, ты ждал меня.

— Да, ждал… — Он поцеловал ее, потом медленно поднял руку и посмотрел на часы. — Уже почти пять.

— Ненавижу войну и часы тоже ненавижу!

— Как это ни печально, дорогая, но мы не можем здесь остаться навсегда.

— Когда я снова увижу тебя?

— Какое-то время мы не сможем видеться. Я должен уехать.

— Надолго?

— На три недели. Смотри не проговорись — тебе это знать не положено.

Пенелопу охватил страх.

— Но куда ты едешь?

— Я не могу сказать…

— Что ты будешь там делать? Это опасно?

Он засмеялся:

— Нет, глупышка, это не опасно. Тренировочные занятия… это моя работа. И больше никаких вопросов.

— Я боюсь, что с тобой что-нибудь случится!

— Ничего со мной не случится.

— Когда ты должен вернуться?

— В середине ноября.

— В конце ноября день рождения Нэнси. Ей исполнится три.

— К тому времени я вернусь.

— Три недели! — Она вздохнула. — Целая вечность…

— Пусть будет свеча, но не будет разлуки.

— Но эти строки — они будут напоминать тебе, как я люблю тебя?

— Да, отчасти…

Пришла зима. Городок насквозь продували злые восточные ветры и с воем неслись дальше, на вересковые пустоши. На берег катились свинцовые волны. Дома, улочки, само небо поблекли от холода. По утрам в Карн-коттедже первым делом разжигали камин и до вечера поддерживали огонь, подбрасывая понемножку уголь и все, что могло гореть. Дни стали короткими, в пять вечера, когда пили чай, уже задергивали темные шторы, ночи тянулись бесконечно. Пенелопа снова облачилась в пончо и толстые черные чулки, а на Нэнси, когда они выходили на прогулку, натягивала шерстяные свитера, рейтузы, две теплые шапки и перчатки.