– Так ты сегодня узнал, что твой отец умер?

– Да нет! – Ничего он не понимает… – Мне было двенадцать лет, и я был в лагере, а она мне сказала о смерти отца только тогда, когда я вернулся. Но ведь так же не делают!

– Сколько тебе лет, сын мой?

– Тридцать два.

– Так ведь прошло двадцать лет, – в его голосе нет упрека, только констатация факта.

– Ну и что с того? – я снова начинаю злиться.

– Ты сердишься. Это всегда защита.

– Защита? – я и правда злюсь, но в этот момент удивление даже сильнее злости. Какая еще защита? То есть мать из меня делает дурака – а я же еще и виноват, оказывается.

– Ты боишься, что можешь ее потерять, как потерял отца? Для ребенка это очень тяжелое испытание.

Я вдруг чувствую ком в горле. Сдавило так, что трудно дышать. Я хочу ему ответить – и не могу, слова не идут. Становится очень жарко, я не могу даже слюну проглотить. На меня вдруг наваливается чудовищная слабость, меня придавливает к скамейке, как будто на плечи мне взвалили мешок с цементом.

Что-то держит меня за горло – и мне обязательно нужно избавиться от этого «чего-то», иначе оно меня задушит.

Я задерживаю дыхание – вдруг пройдет. Нет, не проходит.

И вдруг я чувствую тепло на своем плече, легкое прикосновение – и меня начинает колотить дрожь.

А еще я слышу свой собственный плач.

У меня начинает капать с носа, я зажмуриваюсь изо всех сил, но тело продолжает дрожать, и я не могу с этим ничего поделать.

Эта его рука на моем плече… отец меня вот так же обнимал, когда мы с ним вместе шли по лесу. Миллион лет тому назад.

Плечи у меня трясутся, и я понимаю, что он не может не чувствовать этого, не может не видеть, что я сдерживаюсь из последних сил, но у меня ничего не получается.

Понятия не имею, сколько времени мы так сидим. В конце концов я глубоко и прерывисто вздыхаю.

– Когда ты последний раз плакал, сын мой?

– Я даже на похоронах отца не плакал, – выдавливаю я из себя и чувствую, как меня отпускает. – Мать меня во всем обвиняет, а ведь она врала, она мне не сказала, что отец умер, а теперь предъявляет претензии, что ей одной пришлось меня воспитывать, что я ее никогда не понимал, что у меня жизнь не удалась, а я себя чувствую так, будто у меня никогда отца и не было, – и матери тоже не было никогда! Потому что она врала – ради моего же блага! Она никогда не была искренней! Все было только иллюзией, враньем!

– Минуточку. Ты живешь благодаря им, – ксендз говорит теплым, спокойным голосом. – Кто-то ведь о тебе заботился, кормил тебя, кто-то показывал тебе звезды, луну, траву, деревья…

– Птиц, – вдруг вылетает у меня.

– И птиц, – кивает он. – У тебя был отец двенадцать лет – не всем выпадает такое счастье.

– Счастье?!! – нет, это решительно невыносимо. Он так ничего и не понял! Да ведь отец оставил меня именно тогда, когда был мне нужнее всего!

– Гораздо проще гневаться и злиться, понимаешь? Не подпускать к сердцу тоску и печаль. И грусть. Сегодня в мире этого не любят, это как бы признак слабости. И ты убегаешь от грусти – в гнев. А ведь если тебе есть по кому тосковать и скучать – это уже огромное богатство.

– Богатство? – удивляюсь я. Все, что угодно, но ведь не богатство же!

– У тебя было нечто ценное, это значит, что тебе даровано многое. Это значит, у тебя была любовь – и ты не должен бояться этого. Ты должен радоваться.

– Чему? Что я столько потерял? – голос у меня прерывается, я впервые в жизни начинаю понимать, как сильно скучаю по отцу.

Я никогда в жизни не мог признаться в этом, даже сказать об этом не мог – потому что мать и так плакала по ночам, я должен был быть сильным.

А я скучал по нему. Все эти годы – как же страшно я по нему скучал!

Я бы многое отдал, чтобы он хоть еще раз показал бы мне пальцем на небо и сказал: «Видишь, во-о-о-он там, высоко-высоко, маленькая черная точка… это ястреб».

– Нет. Тому, что у тебя столько было. Что есть по чему скучать… Ведь ты не будешь скучать по тому, чего у тебя не было. Так что это и есть дар.

У меня снова ком встает в горле.

– А теперь ты боишься за мать – что она тоже может умереть. И гневаешься на нее за это. Что она с тобой может это сделать.

Я вдруг чувствую, что меня как будто под дых ударили: откуда-то снизу поднимается горячая волна и страх, панический страх стискивает мне горло. Я вскидываю руки к лицу, хочу его закрыть – но слишком поздно.

– Не бойся, это хорошо, – говорит ксендз, а я…

Рыдаю как ребенок. Слезы текут у меня из глаз ручьем, текут по щекам, по носу, с каждым вздохом я чувствую себя все более беззащитным и мне становится все легче. Мне уже не стыдно перед этим человеком, я не стесняюсь его. Я не понимаю, что со мной происходит, но мне это и не важно.

Я не хочу, чтобы моя мать тоже умерла.

А ксендз сидит рядом со мной неподвижно – и я не один.

А над нами висит Иисус.

Впервые за много месяцев я сейчас не один.

С каждым разом я могу дышать все глубже и свободнее. Я вытираю нос тыльной стороной ладони, рука мокрая. Глубоко вздыхаю: воздух стал другим, мне легко дышится, как будто в этом костеле стало больше кислорода. И я могу теперь посмотреть ему прямо в глаза – мне не стыдно.

– Спа… сибо, – говорю я тихо.

– Не забывай, что сегодняшняя грусть – это непременная часть вчерашнего счастья.

Где-то я уже это слышал, в каком-то кино, но не помню в каком.

– И я ничего не могу сделать для матери?

– Человек хочет контролировать все на свете, хочет устроить все по-своему, решать все сам – а ведь это дело Господа, а не человека. Мы потому произносим во время молитвы эти слова: «Да будет воля Твоя…» Человек должен учиться верить, доверять, оставлять на волю Господа то, что он не может изменить. Ты можешь очень много сделать для своей матери – ты можешь любить ее, пока она у тебя есть. Впустить в свою душу любовь, от которой ты так защищаешься. Ведь эта любовь всегда идет рука об руку с грустью и жалостью… О чем бы ты тосковал, если бы никого не любил?

А я тоскую по стольким людям!

Я тоскую по отцу. Тоскую по Марте.

Я не хочу тосковать по матери!

Я хочу, чтобы она была живая.

Для ксендза все очень просто: все так, как должно быть, на все воля Господа. Но если бы Бог был – он разве допустил бы все те ужасные вещи, котрые творятся на земле?

– Бог милостив, – говорит ксендз, словно прочитав мои мысли.

– Но если Бог есть и если Он так милостив и всемогущ, то почему позволяет, чтобы люди страдали? И где Он был, когда людей убивали в газовых камерах?!!