за скобу двери. – И жизнь была такая интересная, и не было никаких вопросов. А теперь я должна узнать…» И, как в свой дом, вошла в каюту.

Музыка оборвалась. У фортепьяно сидел поджарый человек в белой сорочке с бабочкой, в черных брюках, и голова у него была совершенно белая, с коротко подстриженными волосами. Он поднялся.

– Прошу, прошу…

– У вас здесь уютно и покойно, как дома, – промолвила Дарьюшка, оглядывая круглый лакированный столик, мягкие стулья и кресла; еще на одном столике с лампой и пепельницей лежали две трубки и коробка с табаком.

Нашла себя в зеркале: какие круглые глаза, словно черные пуговицы. Странно: отчего они такие круглые? Лицо какое-то неприятное, холодное, со впалыми щеками; ямочка на подбородке будто стала глубже, и подбородок чуть больше выдвинулся вперед. «Вся, вся переменилась. Скоро буду, как бабушка Ефимия, – в морщинках и в землю врасту. Нет, я должна быть вечно такой, как тогда в гимназии, и все говорили, что я красавица». Поправила волосы. «Откуда взялось это платье? Измятое, и воротничок грязный. Я стала такой неряхой… Что сказала бы Аинна, модница…»

– Прошу! – капитан указал на кресло.

– Мне удобнее на стуле. – И еще раз посмотрела на капитана. – Когда у человека седая голова, он должен говорить правду. Если седой человек лжет, значит, он вор: сам у себя ворует жизнь. Она никогда не повторяется, жизнь. У всех одна, из пяти мер.

Капитан не удивился: он знал, что за гостья пожаловала к нему.

– Из каких же пяти мер?

– Капитан должен знать.

– Простите, не знаю. Вы же предупредили: седой человек не должен лгать.

– Да, я скажу.

И Дарьюшка, не торопясь, рассказала, как от чрева матери человек переходит из меры в меру, вплоть до вечности, когда он умирает.

– Мой папаша не верит, что жизнь из равных мер. Он вообще ни во что не верит, кроме денег.

Капитан понимающе усмехнулся:

– Значит, из пяти мер?

– Не для всех. Переходят из меры в меру только те, кто приносит людям добро, не жестокость. Для жандармов, насильников есть только одна мера – жестокость.

– Вот как!..

– А я хочу узнать. Хочу. Это очень важно. Хочу спросить…

– Я слушаю вас. – Капитан наклонил голову.

И вдруг, как удар колокола:

– КУДА ИДЕТ РОССИЯ?

В смятении он поглядел на Дарьюшку.

– В Красноярск. Если ночью не задержит туман…

– О, не смейтесь. Разве я о пароходе?

– Ах вот как… Прошу прощения. М… м… м… Куда идет Россия? Как бы вам сказать…. Трудный вопрос. Война, думаю…

– Нет же, нет! Если бы Россия знала, куда она идет, не было бы войны.

– Но она есть.

– Я знаю. И все время думаю: КУДА ИДЕТ РОССИЯ? КУДА? Где наша счастливая пристань? Или для России нет счастливой пристани? От жестокости – к новой жестокости, да? За что? Помните, у Данте в «Божественной комедии» на вратах ада написано: «Оставьте надежду входящие сюда». Это же страшно, страшно, капитан! Я вижу, вижу эту надпись на вратах России сейчас. Она горит кровью мучеников. Звенят, звенят цепи каторжников. Вы разве не слышите, как звенят цепи и как стонут арестанты? А я слышу, и мне страшно.

Капитан молча глядел в сторону.

– Я понимаю: вы боитесь сказать, куда идет Россия. Жандармов боитесь.

Нет, капитан не боится жандармов, да и нету их в каюте.

– Есть, есть. Они везде. Помните?

 

Прощай, немытая Россия,

Страна рабов, страна господ,

И вы, мундиры голубые,

И ты, послушный им народ…

 

И, отирая лоб, виновато спросила:

– Или не так? Я не перепутала?

Капитан промолчал.

– И он погиб…

– Кто?

– Лермонтов. Разве не знаете?

– Знаю, знаю…

– Ну вот. Но я не о том. Я все думаю: КУДА ИДЕТ РОССИЯ? Это очень важно. Очень важно, чтобы жить. А я хочу, хочу жить. Я плакала, когда читала о французской революции. «Либертэ, эгалитэ, фратернитэ…» – И, зажмурясь, повторила по-русски: – Свобода. Равенство. Братство. Счастливый народ!

– Не совсем, – заметил капитан.

– Почему?

– Как мне известно, во Франции нет ни свободы, ни равенства, ни братства.

– Но почему? Почему?

Он пожал плечами.

– Неужели никогда не будет Свободы, Равенства, Братства? Или все люди на земле прокляты Богом?

– Надо надеяться на будущее.

– А какое оно, будущее? – наступала Дарьюшка. – Неужели после войны в России так все и останется? И царь на престоле, и жандармы, и казаки, и люди в цепях, и тюрьмы, и нищие? А мой папаша будет наживать миллионы. Чиновники будут писать какие-то бумаги. Капитаны будут играть Брамса… – Дарьюшка горестно покачала головой. Капитан по-прежнему молчал.

В каюту неслышно вошел племянник капитана, инженер Грива. Капитан выразительно взглянул на него. Тот бесшумно прикрыл за собой дверь.

– Итак, не всем, значит, пять мер жизни?

Дарьюшка поняла капитана.

– Вы вот сейчас подумали, что я просто сумасшедшая, как меня аттестуют жандармы, и несу вздор?

– Что вы, что вы!

– Я не обижаюсь, – кротко проговорила Дарьюшка. – Это же так просто: назвать сумасшедшей, чтобы не слушать правды. В гимназии меня тоже считали ненормальной, потому что я думала не так, как все, и видела такое, чего не видели сахарные барышни, и читала книги, на которые барышни никогда не взглянут.

«Это же она! – узнал Гавриил Грива, замерев у двери. – Как она оказалась здесь? Конечно, она самая, мятежная душа из Белой Елани, Дульсинея Енисейская. Так он называл Дарьюшку, когда встречался с нею в доме Метелиных в Минусинске. Знает ли дядя-капитан, что его гостья – психически больна?»

VI

– Вчера утром… – вспомнила что-то Дарьюшка, так и не почуяв, что за ее спиной Гавриил Грива. – Это случилось только вчера. А у меня такое ощущение, будто прошло сто лет. Когда я проснулась в доме Пашиных и выглянула в окно, удивилась – как много коров на площади. Это пастух собирал стадо. Мычат, мычат, мычат… Настойчиво, утробно, как будто призывают к этому всех живых. И я подумала… смешно!.. подумала: что́, если бы люди – живые люди с живыми душами вдруг превратились в быков и коров и знали бы одну заботу – как бы набить утробу или спокойно идти под нож мясника. Как бы счастливо жили тогда все жандармы и насильники! Я попробовала мычать, и стало противно. Лучше смерть… Я была один раз у архиерея Никона, когда училась в гимназии, и спорила с ним, – продолжала она, сосредоточенно разглядывая немецкую марку фортепьяно. – Это было еще до войны. Пришла к Никону со своими «ненормальными» вопросами.

…Если бы вы видели, какие картины в золотых рамах в гостиной архиерея! Кругом мягкая мебель красного дерева, зеркала, и ковры, и сама гостиная как зал театра. Огромные окна, и солнце, солнце! Я совершенно потерялась в такой гостиной и сразу подумала: зачем я пришла? Разве человек, живущий в такой роскоши, сумеет понять мои страшные вопросы?.. Разве волк понимает блеяние овечки? Коршун – писк синицы?

И сама себе ответила: люди никогда не поймут друг друга, если они живут на разных этажах благополучия. Один – всегда в роскоши, кушает на серебряных блюдах, имеет парижского повара, а другой, как мастеровые люди, всегда в мазуте, в грязи, в нищете, и всегда с ним нужда, несчастье, болезни!..

О боже, как страшно устроена жизнь людей. Но почему? Почему?.. Никон вошел: крест золотой на груди; руки пухлые, упитанный. Осенил меня щепотью… православной щепотью. Смешно! Я же сразу стала бы еретичкой, если бы узнал мой дедушка: мы же старообрядцы. А тут стерпела и даже поцеловала крест. Брр!.. Борода у него черная-черная, кудрявая, расчесанная на две половины. Точь-в-точь как у моего отца. Смешно, ей-богу! Кто-то чью-то бороду носит, кто-то на кого-то похож лицом, и вообще, как я заметила, чересчур много людей, похожих друг на друга. Коровы и те не похожи так друг на друга, как люди. А знаете почему?

Капитан не успел спросить – Дарьюшка сама ответила:

– Жестокость подавила людей, стерла лица, носы, улыбки – и все, все! Вы не видели, как зерно перемалывают в муку. А я видела. Течет зерно в желоб в верхнем жернове, а потом течет мука в мешок. Белая или серая. Если из обойной пшеницы – белая крупчатка.