и покончить с нашей азиатчиной!

– С азиатчиной? – таращился Чевелев.

– Да, с азиатчиной. Пусть нас научит цивилизованный мир управлять государством и промышленностью. Нельзя терпеть, когда миллионщики, как медведи из берлоги, не ведая ни образования, ни порядочности, прут в сапогах в каретный ряд.

Гости притихли. Слышно было, как сопел лысый Чевелев и трудно вздохнул Синельников: оба они «из берлог» и в каретный ряд затесались.

Елизар Елизарович подтянул толстые ноги, хищновато подобрался. Намек Востротина уразумел вполне и ответ готовил. Ты, мол, не из берлоги вылез, а из подворотни мистера Линда – русского американца во французских штанах; ты и Россию готов продать – хоть американцам, хоть французам, – кто дороже заплатит, а в русских медведей пальцем тычешь. «Погоди, ужо рубану сплеча».

Но рубануть не удалось…

Востротин трагично возвысил голос:

– Азиатчину и варварство, господа, терпеть нельзя в наш просвещенный век. А что вы скажете, если один из миллионщиков, не брезгуя ничем, грабит инородцев в Урянхайском крае и учиняет варварские самосуды? Этот миллионщик до того озверел, что даже собственную дочь поместил в публичный дом…

– Господи! Кто такой? – ахнули, оглядываясь.

У Елизара Елизаровича пот выступил и борода мокрой стала. Прямо перед собой он видел бутылку в ведерке. Схватить бы ее да в башку Востротину!

Не схватил…

Гадалов поспешно ушел, и Евгения Сергеевна удалилась.

Один. «Господи помилуй, на позор выставил, иуда! Христосиком прикинулся».

– Кто же это, Господи? – охала Синельникова.

– Сейчас узнаете, – кривил губы Востротин. – Пусть сама эта девица расскажет, как благословенный родитель издевался над нею, чуть не убил, прежде чем выгнать на все четыре стороны… без участия и поддержки, без вида на жительство, без копейки денег. И она ушла, несчастная, скитаться по земле.

Елизару Елизаровичу будто серой горючей ударило в ноздри, воздух стал угарным, дыхание перехватило. Беда постигла. Беда…

Вот как надумал отыграться за сто тридцать семь тысяч золотых целковых Востротин. Учудил спектакль, подлец! А сам-то каков? Не он ли с Линдом содержит особый дом на Береговой, и в тот дом мадам Тарабайкина-Маньчжурская поставляет девиц для утехи? А мало ли он, Востротин, пустил людей по миру? Мало ли выжал золотишка из посконных душ приискателей, мыкающих жизнь в потемках? Рыкнуть бы на всех, топнуть да за шиворот схватить джентльмена, вытряхнуть из французских штанов да выставить перед всеми напоказ: глядите, каков христосик!

Не рыкнешь и не топнешь… У джентльмена хватка не волчья – тигриная. Мягкими шажками, умильными словесами, с образованностью, начитанностью – да за горло ближнего! А что он, медведь? Ни образования, ни повадки тигриной, весь наружу – без всякой хитрой накладки.

Поруха!..

Рванул крахмальный воротничок – черная бабочка спорхнула на пол.

Он стоял один возле столика, дрожа от ненависти и стыда. Кулаки как кувалды, а бить – некого. Эх, кабы Господь умудрил словом! Не одними миллионами, оказывается, бить надо. Но Господь не дал слова. Нем как рыба или того хуже… Погодите же! Не спешите с заупокойной службой, живодеры!..

Утеха малая, когда всеми поруган, да без утехи совсем хана…

– Прошу вас, – вещает гладенький Востротин во французских штанах, – проявите милосердие к поруганной девице. Она ни в чем не виновна…

Все с нетерпением ждали, что за девицу приведет господин Востротин. Надо было уйти Елизару Елизаровичу, уйти от позорища, да он все еще на что-то надеялся.

И вот появилась она…

Все поднялись, глядя на стройную красавицу с черными волосами, собранными в замысловатую прическу. Она была в нарядном голубом платье, голову держала книзу, совсем молоденькая, и не такая уж разнесчастная, какой изобразил Востротин.

Евгения Сергеевна испуганно ойкнула: «Дарьюшка!»

Елизару Елизаровичу словно нож сунули под лопатку.

Он выпрямился во весь свой богатырский рост и рот распахнул. Истинно так: «Дарьюшка! Господи помилуй, из больницы взяли, – успел подумать. – Да што же это, а? Полковника подыму! Самого губернатора!»

И – был таков.

Все ждали, когда Востротин назовет имя черноволосой красавицы, но он нарочно медлил.

– Прошу любить и жаловать! – сказал наконец, беря девицу за руку. – Дочь Елизара Елизаровича Юскова, нашего почтенного сокомпанейца, хлебосола и христианина. Как вас звать, барышня?

Девица удивилась:

– Ужли забыли, Петр Иванович? Лилией звать.

– Именно так нарекли вас родители? – домогался он.

– Так уж родители! Родитель мой выбил из меня имя кулаками. Век не забуду!

Елизар Елизарович мчался в распахнутом пальто. Он шкуру спустит с доктора. Он всех жандармов поднимет на ноги. До губернатора дойдет. «Погоди ужо, французская харя, учищу тебя – родня не признает! – кипел миллионщик. – Законом учищу».

Было три часа дня, когда Елизар Елизарович как вихрь влетел в ограду больницы. Ступенек не считал – одним махом перемахнул все, пнул сапогом дверь.

Доктор Столбов не успел подняться с кресла, как Елизар Елизарович схватил его за воротник.

– Душу из тебя поганую вымотаю! Где она, сказывай? Как ты посмел отпустить ее на поругание в дом терпимости? Сказывай, чудовище!

– На помощь! – взревел Столбов. – Санитары!

– Я те дам санитаров, чудовище! Век помнить будешь. К губернатору поволоку! – И как пушинку поднял доктора с кресла.

Подоспели санитары, привычные к обращению: медведя подмяли, завалив на кушетку.

– Вяжите, вяжите! – распорядился Столбов.

Елизар Елизарович хрипел, отбивался, но санитары связали.

– В смирительную!

…Девица назвалась Евдокией.

– Евдокия Елизаровна? – уточнил Востротин.

– Отреклась навек от родителя…

Евгения Сергеевна ласково спросила:

– Вы сестра Дарьи Елизаровны?

– Сестра. В один час народились.

– Вы так похожи…

– Еще бы! – усмехнулась Дуня. – Родимая матушка и то нас путала. Глянет на которую и спрашивает: Дуня али Даша? У нас и родинки на одном месте. Да родители по-разному распорядились. Дарью в гимназии учили, баловали, а меня в пятнадцать лет замуж выдали за Урвана, который был управляющим у Иваницкого. Ох и натерпелась я от Урвана!.. Что родитель, что он – из одной берлоги. Измывались так, что руки на себя наложить хотела.

Тут госпожа Синельникова прослезилась…

Умяли миллионщика – ни ногой дрыгнуть, ни прыгнуть.

Явился Столбов. Санитары отошли от железной кровати.

– Ну, как себя чувствуете?

В ответ – утробное рычанье.

– М-да, – сказал доктор.

– За Дарью душу из тебя вымотаю. За взятку продал? Сколько отвалил Востротин?

Доктор снисходительно покачал головой: бред. Теперь понятно, что за болезнь у Дарьи Елизаровны: наследственность. Но Елизар Елизарович ровно догадался: чего доброго, можно остаться здесь, в этой келье каменной!

– Ладно ужо, – примирительно сказал он. – Дело щекотливое, понимаю. Востротин отвалил тебе изрядный куш, ну да и я не без денег. Упреждаю: за Дарью жандармское управление ответ потребует.

Доктор уставился ему в глаза.

– Так что же она?..

Елизар Елизарович ответил: только что видел Дарью в доме Гадалова; ее привели из заведения, дабы опозорить родителя перед миллионщиками; все это, конечно, подстроил мошенник Востротин, с которым он, Елизар, на ножах.

– Ах вот как! – соображал доктор. – Но позвольте, как же могла Дарья Елизаровна оказаться в доме Гадалова, если она находится у меня, здесь?

– Нету ее здесь.

Столбов подумал, пощипывая бородку, и приказал санитарам привести больную.

– Господи помилуй, ежли Дарья здесь, – проговорил Елизар Елизарович, уже догадываясь обо всем. – Как я запамятовал?.. Должно, Авдотья отыскалась…

– Авдотья?

– Двойняшки они, – тяжко вздохнул Елизар Елизарович, пробуя высвободить руки. – Развяжите: ежли Дарья увидит – испугается. Господи, экая напасть! А я-то подумал, что Дарьюшку Востротин вытащил. Дуня же это, Дуня!

Из коридора в смирительную комнату ворвался какой-то больной в сером рваном халате, с рыженькой бородкой, маленький, тщедушный; выставив вперед ногу, подбоченясь, важно спросил:

– Царь я или не царь?

Доктор оглянулся:

– А, ты!

Санитар схватил больного и потащил прочь из комнаты.

– Как ты смеешь, хам, хватать меня за царскую мантию? – надсаживался больной, вцепившись рукой за косяк двери. – Царь я или не царь?

– Царь, царь, – успокоил доктор. – Но разве здесь твой царский трон? Иди на свой царский трон.

– Иду! Руки прочь, хам! Не пачкай мою царскую мантию!

Санитар подтолкнул «царя» в спину:

– Топай, топай!

Маленький рыжий человек вывернулся от санитара, выскочил на середину комнаты и, царственным жестом распахнув рваный халат, притопнув, еще раз спросил:

– Царь я или не царь? – и рыжую бороденку