— Помнишь? — спросила она, прервав пение. Голос напряженный, рука крепко сжимает руку. — Помнишь, как мы были в туннеле?

— Да, помню.

И снова к мелодии. Свист Варама еле слышен, или он так свистит, что свист кажется едва слышным. Может, ему все еще больно. В музыкальном отношении в туннеле было лучше. Теперь они похожи на Армстронга и Фицджеральд; его напряженный свист с трудом достигает случайного, минимального совершенства, ее совершенство возникает без усилий, она просто поет. Дуэт противоположностей. Борьба и игра, вместе они создают нечто превосходное. Возможно, необходимы оба. Возможно, она превращает свою игру в борьбу, тогда как нужно превратить борьбу в игру.

Они подошли к теме финала; да, это благодарение. Гимн благодарения после избавления от тяжелой болезни. Варам сказал, что это так называемая лидийская тональность. Название удачно описывает чувство; так бывает не всегда. Благодарность заложена в саму мелодию, с безошибочной чуткостью к музыке как языку чувства. Но как это возможно? Кем он был? Бетховен, человек-соловей. В нашем мозгу живут песни, подумала Свон, неважно, есть ли там птичий участок; они и без того здесь, в самом мозжечке, сохраняются миллионы лет. Здесь нет смерти; возможно, смерть — иллюзия, может, эти образцы жили и раньше, музыка и эмоции, летящие во Вселенной друг за другом на крыльях бренных птиц.

— С самого туннеля, — сказала Свон, когда Варам перестал свистеть, — у нас отношения.

— М-м-м, — ответил он, соглашаясь или нет, непонятно.

— Ты так не думаешь? — спросила она.

— Думаю.

— Если бы мы не хотели натыкаться друг на друга, мы бы этого избежали. Так что, наверное, мы хотим не этого. Мы хотим…

— Хм, — уклончиво ответил он.

— Что ты хочешь сказать? Ты не согласен?

— Вовсе нет.

— Тогда что?

— Я хочу сказать, — медленно заговорил Варам, обдумывая свои слова, умолк, а потом как будто утратил желание говорить. Сквозь лицевую пластину Свон видела, что он наконец смотрит на нее, а не на звезды, и это показалось ей добрым знаком, но она все равно нервничала, поскольку он был серьезен и напряжен. Погружение в сознание — работа трудная, и ее Жаб занимался этим серьезно и самозабвенно.

— Мне нравится быть с тобой, — снова заговорил он. — С тобой все кажется интересней, чем без тебя. — Он не сводил со Свон глаз. — Мне нравится свистеть с тобой. Нравится проведенное нами время в туннеле.

— Тебе оно понравилось?

— Конечно. И ты это знаешь.

— Нет, — сказала она. — Я не знаю, что знаю и чего не знаю. В этом часть моей проблемы.

— Я люблю тебя, — сказал Варам.

— Конечно, — ответила она. — А я тебя.

— Нет, нет, — возразил он. — Я люблю тебя.

— Понятно! — сказала она. — Но боже… я не совсем понимаю, о чем ты.

Он улыбнулся своей легкой улыбкой. Такой легкой, что она была почти не видна за лицевой пластиной… но появлялась она только тогда, когда ему действительно хорошо. Это не проявление вежливости. Когда он просто вежлив, он смотрит иначе.

— Я тоже не совсем понимаю, — сказал он. — Но все равно говорю. Желание сказать тебе это — разве это не любовь?

— О-хо! — сказала Свон. — Послушай, у нас какой-то странный разговор. У тебя обморожена нога, и ты, должно быть, в шоке. Скафандр напичкал тебя разными успокоительными.

— Очень возможно, — сонно ответил он. — Но, даже если так, я все равно могу сказать, что чувствую на самом деле. Сказать, пока не поздно, выразимся так.

Он снова улыбнулся, но коротко; смотрел на нее, как… Свон не знала как. Не как ястреб, и ничего похожего на долгий взгляд волка; скорее это взгляд, полный любопытства, взгляд вопросительный — лягушачий вопрос; он словно спрашивает: а ты что за тварь? Робот? Рупор? Рыба?

Она не знает. Не может сказать. Ее Жаб взирал на нее глазами как из яшмы. Свон посмотрела на него: такой медлительный, такой замкнутый, сдержанный, педантичный… если все это верно. Она попыталась в одной фразе или характеристике собрать все, что знает о нем, но не сумела: было множество обрывков, небольших происшествий, ощущений, и их долгое общее время вместе, тоже из обрывков и путаницы. Но — интересен! Вот что в центре, вот слово, которое он сам использовал. Он интересен ей. Ее влечет к нему, как к произведению искусства или к ландшафту. Он осознает свои действия, это точно; проводит четкую линию. Он показал ей новые действия, но и новые чувства. Быть таким спокойным! Таким внимательным! Он удивлял ее этими своими качествами.

— Гм, ладно, я тоже тебя люблю, — сказала она. — Мы многое пережили вместе. Позволь мне подумать. Я, кажется, думала не о том, на что намекаешь ты.

— Предполагаю, — согласился он.

— Ладно, да, хорошо. Я подумаю о том, что это значит.

— Хорошо.

Снова эта его легкая улыбка.

Они плыли в черноте, пронизанной белым. Ослепительный блеск: говорят, в космосе невооруженным глазом видны сто тысяч звезд. Наверно, компьютер подсчитал те звезды, которые способен рассмотреть человек. Свон казалось, что звезд гораздо больше.

Они невесомо покачивались, сотрясаясь, когда она моргала или дышала. Свон слышала собственное дыхание и биение своего сердца, слышала шум крови в ушах. Звуки движения живого существа сквозь пространство и сквозь время. Удар сердца за ударом сердца. Если она прожила век с третью, ее сердце сократилось примерно пять миллиардов раз. Кажется, что это очень много, пока не начнешь считать. Счет сам по себе предполагает конечное число, а это по определению означает «мало». Странное ощущение.

Но считать свои вдохи — это и буддистская церемония, лежащая в основе поклонения Солнцу на Меркурии. Она сама это практиковала. Теперь они здесь, противостоят Вселенной, смотрят на нее из крепостей своих скафандров и тел. Слышат тело, видят звезды и глубокую черную пустоту. Вот созвездие Андромеды, а в нем галактика Андромеды — скорее эллиптическое пятно, чем плотная точка. В раздумьях о том, что это такое, Свон иногда удавалось продвинуть третье измерение еще дальше в черноту — воспринимать не только глубину полей, проколотых звездами на разном расстоянии, что можно посчитать признаком их яркости, но и Андромеду в целом как целую галактику, гораздо более дальнюю, чем хватает глаз — вот они, бездны пространства, продолжение вакуума, которое она воспринимает зрением. Ужасные минуты, но, правду сказать, недолгие, как же иначе — человеческое зрение, человеческий мозг устроены не так, чтобы воспринимать такие просторы. Она знала, что тут требуется работа воображения, но, когда эта мысль сочеталась с тем, что она действительно видела в данную секунду, окружающее становилось вполне реальным.

И такое случилось опять, вот оно: Вселенная во всей своей огромности. 13,7 миллиардов лет расширения; все может разлететься, точно солнечная корона, и все, что в ней светится, окажется рассеянным в пространстве. Как раз это происходит сейчас прямо у нее на глазах.