Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Зря вы это слово сказали, говорит она раздраженно.
Какое? А. Она имеет в виду мертвец. Ну, лопата есть лопата. Назовем вещи своими именами. Не надо…
Мне не нравятся лопаты. Не нравится, что ими делают – ямы копают в земле.
Не психуй.
Дай ей платок. Не время дразнить. Ей надо пойти наверх и отдохнуть. И все будет в порядке.
Пусть это тебя не волнует.
Не принимай близко к сердцу.
Забудь.
Слепой убийца: Конец Сакел-Норна
Ночью она внезапно просыпается, сердце отчаянно колотится. Она выскальзывает из постели, бесшумно подходит к окну, поднимает раму и выглядывает. Почти полная луна, вся в прожилках и старых шрамах; ниже разливается нежно-оранжевый свет уличных фонарей, что отражаются в небе. Внизу – тротуар, покрытый пятнами теней; его загораживает каштан в саду перед домом, надежной, прочной сетью раскинул ветви, слабо поблескивают белые мотыльки цветов.
Рядом с каштаном мужчина, смотрит вверх. Она видит черные брови, глазные впадины, улыбку, разрезавшую темный овал лица. На ключицах что-то белеет – рубашка. Он поднимает руку, машет: он хочет, чтобы она вышла к нему – вылезла из окна, спустилась по дереву. Но она боится. Боится упасть.
Вот он на подоконнике, вот он в комнате. Цветы каштана ярко вспыхивают: при свете она видит лицо, посеревшую кожу; двумерные черты, как на фотографии, только размытые. Пахнет сгоревшим беконом. Он смотрит не на неё – не совсем на неё; она превратилась в свою тень, и он смотрит на тень. Туда, где были бы глаза, если бы тень видела.
Ей мучительно хочется прикоснуться к нему, но она не решается. Если его обнять, он расплывется, растает, распадется на куски, превратится в дым, в молекулы, в атомы. Её руки пройдут сквозь него.
Я же говорил, что вернусь.
Что с тобой случилось? Что произошло?
А ты не знаешь?
Теперь они снаружи – видимо, на крыше, смотрят вниз на город, но она этого города никогда не видела. На него точно сбросили громадную бомбу, всё в огне, всё пылает – дома, улицы, дворцы, фонтаны и храмы, они взрываются, лопаются фейерверками. И ни звука. Город горит в тишине, как на картинке, – белым, желтым, красным и оранжевым. Ни единого крика. Здесь нет людей – должно быть, они уже погибли.
Его лицо озаряют вспышки. Ничего не останется, говорит он. Груда камней, несколько старых слов. Все кончено, стёрто с лица земли. Никто не вспомнит.
Но он был такой красивый! говорит она. Теперь ей кажется, что она знает город, и знает очень хорошо – как свои пять пальцев. В небе поднимаются три луны. Цикрон, думает она. Любимая планета, земля моего сердца. Там однажды, давным-давно, я была счастлива. Все кончено, все погибло. Она не в силах смотреть на бушующее пламя.
Для кого-то красивый, говорит он. В этом всегда проблема.
А что случилось? Кто это сделал?
Старуха.
Кто?
L'histoire, cette vieille dame exaltee et menteuse.
Он сверкает, будто жесть. Глаза – вертикальные щели. Она помнит его другим. Все, что делало его единственным в своем роде, сгорело. Ничего страшного, говорит он. Город построят заново. Так всегда бывает.
Теперь она его боится. Ты так изменился, говорит она.
Критическая ситуация. Пришлось с огнем бороться огнем.
Но вы победили. Я знаю, вы победили!
Никто не победил.
Значит, она ошиблась? Нет, о победе сообщали. Был парад, говорит она. Я слышала. С духовым оркестром.
Посмотри на меня, говорит он.
Но она не может. Не может сфокусироваться – он неустойчив. Он смутен, плывет, точно пламя свечи, но лишенный света. Она не видит его глаз.
Он мертв, конечно. Конечно, он мертв – она же получила телеграмму. Но ведь это вымысел. Просто другое измерение. Откуда опустошение тогда?
Он уходит, а она не может его позвать – горло пересохло. Вот он скрылся.
У неё сжимается сердце. Нет, нет, нет, нет, говорит что-то внутри неё. Слезы струятся по лицу.
И тут она действительно просыпается.
Рукавицы
Сегодня дождь – слабенький, скуповатый апрельский дождик. Уже зацвели голубые пролески, проклюнулись нарциссы, рвутся к свету бог весть откуда явившиеся незабудки. Ну вот опять – растительная толкотня и давка. Им не надоедает: растения ничего не помнят – вот в чем дело. Не помнят, сколько раз уже проделывали все то же самое.
Должна признаться, меня удивляет, что я по-прежнему здесь, по-прежнему говорю с тобой. Мне нравится думать, что говорю, но, конечно, нет: я ничего не произношу, ты ничего не слышишь. Между нами лишь черная строка: нить, брошенная на пустую страницу, наугад.
Лед на порогах Лувето почти сошел – даже в тенистых провалах. Вода, сначала темная, потом белая, грохочет по известняковым расселинам и валунам, лёгкая, как всегда. Шум страшный, но успокаивающий, красивый даже. Понятно, почему он так людей притягивает. К водопадам, в горы и пустыни, в глубокие озера – туда, откуда нет возврата.
Пока выловили только один труп – накачанную наркотиками молодую женщину из Торонто. Еще одна поторопилась. Еще одна впустую потраченная жизнь. У неё здесь родственники – дядя, тетя. Теперь на них косятся, словно они виноваты; а у них сердитый вид загнанных в угол людей, знающих, что они невиновны. Не сомневаюсь, что за ними нет вины, но они живы, а все шишки получает тот, кто выжил. Такое правило. Пусть несправедливое.
Вчера утром заехал Уолтер – посмотреть, что разладилось за зиму. Как он говорит – «весенняя настройка», – он это проделывает у меня каждый год. Привез ящик с инструментами, ручную электропилу, электродрель: ему бы только пожужжать всласть.
Он сложил инструменты на задней веранде и затопал по дому. Вернулся довольный.
– Из садовой калитки вывалилась планка, – сказал он. – Сегодня поставлю новую, а выкрашу, когда высохнет.
– Да не беспокойся ты, – я это повторяю каждый год. – Все разваливается, но меня переживет.
Как обычно, Уолтер не обращает на меня внимания.
– И ступеньки на крыльце, – говорит он. – Надо покрасить. Одна вот-вот обвалится – набьем поверх новую. Упустили время – просочилась вода, ступенька гниет. Или даже, раз крыльцо – морилкой, дереву полезнее. Края покрасим другой краской – люди будут видеть, куда ступают. А то можно промахнуться – и до беды недалеко. – Мы он говорит из вежливости, а под людьми подразумевает меня. – Новую ступеньку набью сегодня.
– Ты промокнешь, – говорю я. – И по телевизору обещали, будет то же самое.