Вытащив из кармана огромный ключ, учитель отпер замок и распахнул дверь, отступив при этом на шаг назад с осмотрительностью, приобретенной после одного случая, когда он вот так повстречал на пороге маленькую, но очень общительную гремучую змею. Донесшийся изнутри шорох свидетельствовал о том, что предосторожность была не напрасна и что без него кто-то устраивал в школьном помещении мирные, хотя и оживленные сборища. Скромная конгрегация соек и белок поспешила разойтись, воспользовавшись окнами и щелями в полу, и только золотистая ящерка застыла от страха над страницей раскрытой «Арифметики» — совсем как оставленный после уроков школьник, про которого забыли, а он, сколько ни бьется, все равно не может решить задачи, и сердце учителя при виде ее дрогнуло от жалости.

Опомнившись, он хлопнул в ладоши, произнес: «Кыш!» — и, восстановив таким образом дисциплину в классе, прошел по узкому проходу между партами, закрыл и положил на место забытую «Арифметику» и подобрал кое-где куски штукатурки и щепки, которые сыпались с потолка, будто это листья, которые всю ночь роняли наземь сады Академа[21]. Подойдя к своему столу, он поднял крышку и, казалось, задумался, глядя в ящик. В действительности же он просто рассматривал в хранящемся там карманном зеркальце свое лицо и мучительно размышлял о том, следует ли ему во имя приобретения необходимой суровости черт пожертвовать намечавшимися над верхней губой усиками. Но вот из отдаления его слуха достигли тоненькие голоса, короткие смешки, приглушенные возгласы — звуки, похожие на те, что издавали белки и птицы, только что им выдворенные из класса. Все это означало, что уже девять часов и в школу начали сходиться ученики.

Они собирались понемножку, как собираются на занятия деревенские ребятишки всего мира, брели, останавливались и входили словно бы невзначай; шли, кто взявшись за руки, кто волоча за собой или толкая вперед младшего братишку, кто целой стайкой, иногда тесно сгрудившись, а иногда широко рассыпавшись и только перекликаясь тонкими голосами, но все же не совсем поодиночке; неизменно занятые чем-то совершенно посторонним; вдруг возникая из-за деревьев, между слегами забора, из придорожной канавы, вырастая в самых неожиданных местах, куда забредали неизвестно зачем по дороге, — словно устремляясь сразу во всех направлениях, куда угодно, только не в школу! И всякий раз их появление бывало такой неожиданностью, что учитель, только сейчас напрасно высматривавший на горизонте хоть одну прорванную соломенную шляпу, хоть один видавший виды чепец, вдруг с удивлением обнаружил их под самыми окнами, словно они, как птицы, слетели сюда прямо с веток. Чувство ученического долга еще не до конца овладело ими — они приходили нехотя, вяло, слегка насупившись и как бы сомневаясь, правильно ли поступают, инстинктивно оттягивая решение до последнего и окончательно отказываясь от мысли прогулять уроки только на самом пороге класса. Уже рассевшись по своим местам, они каждое утро глядели друг на друга с искренним изумлением, от души забавляясь такой неожиданной удивительной встречей.

Учитель завел обычай использовать это рассеянное настроение класса перед началом занятий для того, чтобы выслушивать их рассказы об интересных происшествиях на пути в школу или же — так как они частенько упрямились, смущаясь говорить о том, что втайне вызывало их интерес, — о любых примечательных событиях, которые произошли с тех пор, как они с ним расстались. Делал он это отчасти для того, чтобы они успели прийти в себя и настроиться на более серьезный лад, отчасти же просто потому, что при всей своей учительской солидности сам получал от этих рассказов большое удовольствие. Кроме того, он отвлекал их этим от сосредоточенного разглядывания его собственной персоны, этой ежеутренней инспекции, от которой не укрывалась ни одна подробность его одежды и внешности, а всякое нововведение встречалось либо шепотом комментариев, либо каменным недоумением. Он понимал, что они знают его лучше, чем он сам, и искал спасения от природной проницательности маленьких ясновидцев.

— Ну-с? — серьезно спросил учитель.

Последовала обычная минута всеобщего замешательства, у одних вызывавшего нервные смешки, у других — показное рвение. Этот короткий вопрос учителя воспринимался как шутка, вполне способная, однако, повлечь за собой какое-нибудь зловещее сообщение или же не менее зловещий вопрос из учебника. Но самый привкус опасности таил в себе соблазн. Маленький мальчик по имени Джонни Филджи, покраснев до корней волос и даже не встав с места, начал торопливым, пронзительным голоском.

— У Тигра… — И вдруг перешел на беззвучный шепот.

— Говори громче, Джонни, — попробовал подбодрить его учитель.

— Да нет, сэр, это он просто так, ничего он такого не видел и не слышал, — вмешался Руперт Филджи, его старший брат, по-семейному озабоченный, поднимаясь со скамейки и грозно поглядев на Джонни. — Глупость одна. Выдрать бы его хорошенько.

Спохватившись, что закончил речь, но все еще стоит за партой, он тоже покраснел и поспешно добавил:

— Вот Джимми Снайдер… он вправду видел такое… Спросите его!

И сел герой героем.

Все глаза, в том числе и глаза учителя, обратились на Джимми Снайдера. Но этот малолетний наблюдатель сразу же втянул голову и плечи чуть ли не под парту и сидел так, издавая невразумительные булькающие звуки, словно пуская пузыри из-под воды. Соседи по партам попытались вытянуть его на поверхность членораздельной речи. Учитель терпеливо ждал. Джонни Филджи, воспользовавшись паузой, снова пронзительно начал: «У Тигра теперь шесть…» — И снова перешел на шепот.

— Подойди сюда, Джимми! — властно сказал учитель.

Джимми с пылающими щеками подошел к учительскому столу и, весь топорщась восклицательными знаками и многоточиями, взволнованно заговорил:

— Я медведя видел, черного… выходил из леса! Близко-близко, вот как от меня до вас. Большущий — прямо с лошадь! Рычит! Зубами щелк-щелк! Шел, шел, повернулся — и прямо на меня. Думал, небось, я испугаюсь. А я и не испугался, даже нисколько! Камнем в него как запущу… Что, не верите? (Это в ответ на скептический смешок из класса). Он и драть оттуда! Попробовал бы ближе-то подойти, я бы грифельной доской ка-ак дал ему по башке — трах!

Здесь учитель счел необходимым вмешаться и заметить, что обычай колотить медведей «прямо с лошадь» величиной грифельными досками одинаково опасен как для досок (представлявших собой собственность округа Туолумны), так и для самого колотящего; и что глагол «драть», равно как и существительное «башка» тоже являются предосудительными и в употреблении недопустимы. С этим напутствием Джимми Снайдер, чья вера в собственную храбрость осталась, однако, непоколебленной, сел на место.

Последовала новая пауза. И снова меньшой Филджи завел было свое пронзительное: