Тем временем мародерство в зоне приобрело промышленный размах[1358]. Часто им занимались сами ликвидаторы, иногда по тайному сговору с командирами. Как-то ночью офицер радиационной разведки Александр Логачев с изумлением наблюдал, как группа солдат-мародеров загружала один грузовик за другим газовыми плитами и стройматериалами с сильно загрязненного склада неподалеку от ЧАЭС[1359]. «Мужики, да вы охренели», – сказал Логачев, но они, не обращая на него внимания, продолжали погрузку, и к рассвету два тяжелых самолета военно-транспортной авиации Ан-22, полные радиоактивной контрабанды, улетели в Сибирский военный округ. Вскоре сам лейтенант Логачев присоединился к хищениям, оставаясь достаточно профессиональным, чтобы дезактивировать краденое, прежде чем вывозить за периметр зоны.

Автомобили и мотоциклы, оставленные бегущим населением в Припяти[1360], – более тысячи единиц на огороженной стоянке в центре города – пали жертвой разборщиков, которые снимали с них ветровые стекла и разбирали кузова. Некоторые машины реквизировали, чтобы обеспечить транспортом ученых и техников в зоне, собрав парк разноцветных «лад», «жигулей» и «москвичей». На капоте и дверях каждой был нарисован номер в круге. Учет того, кто какую машину использовал, вела в журнале Мария Проценко до последнего дня своей работы. Сотни оставшихся машин, слишком загрязненных, чтобы их можно было вернуть владельцам, отвезли в зону радиоактивных отходов, спрессовали, свалили бульдозерами в траншею и закопали.

По мере приближения первой годовщины аварии в апреле 1987 года Политбюро рассмотрело план пропагандистских мер, которые должны были показать, что СССР успешно справляется с последствиями катастрофы[1361]. Предложения включали идеи телесюжетов, сообщений в научной прессе и материалов для распространения за рубежом. Официальный советский доклад МАГАТЭ содержал 70 страниц подробной медико-радиологический информации, подготовленной Ангелиной Гуськовой и ее коллегами, включая коллективную дозу радиации, которую, по их ожиданиям, получат 75 млн человек в западной части СССР в результате аварии[1362]. Однако доклад не включал общее число дополнительных смертей или заболеваний, которые могло вызвать загрязнение, и западные специалисты восполнили эту недостачу своими оценками, которые привели в негодование советских врачей[1363]. Роберт Гейл сообщил прессе, что можно ожидать смерти еще 75 000 человек от раковых заболеваний, напрямую связанных с последствиями аварии: из них 40 000 – в СССР, остальные – за его пределами[1364].

Таким образом, несмотря на растущую свободу, которую давала редакторам и продюсерам контролируемой партией прессы горбачевская гласность, в этом случае правде не позволили препятствовать директиве «дать отпор враждебным, предвзятым заявлениям в западной прессе». Заместитель председателя Госкомитета СССР по телевидению и радио предложил список из 26 сюжетов для распространения ТАСС, включая «Место рождения: Чернобыль» – о 300 детях, родившихся у эвакуированных из зоны отчуждения. В сюжете говорилось о постоянном медицинском наблюдении и отсутствии признаков заболеваний у детей. В сюжете «Какой запах был у апрельского ветра?» глава Госкомгидромета представлял данные, опровергающие идею выпадения опасных радиоактивных частиц в Западной Европе; репортаж «Палитра весеннего рынка» о поступлении в Киев весенних фруктов и овощей сообщал о результатах дозиметрии, показывающих несомненное отсутствие радионуклидов.

Окончательный план, утвержденный 10 апреля, включал информацию о контрпропагандистских мерах для советских посольств за рубежом и предложение разрешить делегации иностранных журналистов провести репортаж прямо из зоны отчуждения. В конце июня репортеры The New York Times и Chicago Tribune доехали до зоны и увидели стерильный лунный пейзаж бетона и асфальта вокруг саркофага, засохшие сосны Рыжего леса и пустые улицы Припяти.

Более чем через год после аварии здесь по ночам все еще зажигались уличные фонари, и оперная музыка с треском раздавалась иногда из репродукторов, установленных вдоль улицы Курчатова[1365]. Но яркие флаги, которые реяли на ветру над центральной площадью, выцвели и истрепались, а белье на балконах квартир стало гнить. Все же власти поддерживали иллюзию, что город не мертв, а лишь заснул и однажды утром будет разбужен звуком шагов возвращающихся обитателей[1366].

Суд над Виктором Брюхановым и еще пятью обвиняемыми по делу о катастрофе на Чернобыльской атомной электростанции начался 7 июля 1987 года[1367]. Согласно советскому законодательству, судебные слушания должны были проходить в том же районе, где совершено преступление, но, поскольку Припять стала радиоактивным городом-призраком, заседания проходили в ближайшем доступном месте – в 14 км от ЧАЭС, в самом Чернобыле. Хотя работы по дезактивации проводились уже несколько месяцев, город оставался в центре 30-километровой зоны отчуждения и попасть в него можно было только по пропуску. Формально слушания были открытыми, но фактически присутствовать на них могли лишь те, кто работал в 30-километровой зоне или кого власти сочли подходящим для выдачи пропуска. В самом Советском Союзе и за его пределами люди, потрясенные крупнейшей в мире ядерной аварией, ожидали правосудия, но партия не хотела, чтобы ее юридической пантомиме мешала въедливая аудитория. Нескольких представителей международной прессы, включая корреспондентов Би-би-си и японского телевидения, пригласили присутствовать, но их привезли на автобусе на первое и последнее заседания суда, на которых только зачитывались письменные заявления[1368]. Старый обшарпанный Дворец культуры на углу Советской и улицы Карла Маркса обновили и покрасили: в театральном зале заменили кресла, повесили блестящие серые занавеси, а на входе установили пункт радиационного контроля.