— Ну? — спрашивает Абрам Бер, когда они пробегают мимо него, но спрашивает только оскалом зубов да руками с растопыренными пальцами.

Но Изаку Герсковичу, видно, некогда. Махнув рукой, он кричит: «Не до разговоров!» — и бежит дальше.

«Ну-ну, — думает Абрам Бер, глядя им вслед. — Что случилось с этим пройдохой?»

А с Изаком Герсковичем в самом деле кое-что случилось.

Они с Дейви бежали на жандармский пост.

Там Герскович, волнуясь, все рассказал вахмистру.

Нынче, 16 июля, он должен был послать на полонину Довги Груни, общинное пастбище для мелкого скота окрестных деревень, за обычной годовой выручкой от шести своих овец — шестью гелетами, то есть семьюдесятью литрами молока или выделанной из последнего брынзой. При этом, желая иметь сыр кошерный и опасаясь, как бы чабаны не приготовили его руками, за минуту перед тем, может быть, державшими кусок свиного сала, или еще каким-нибудь способом не сделали его трефным, он хотел сам проследить за изготовлением и отнести туда для закваски кусок сычуга от теленка, зарезанного по ритуалу. Он взял приготовленный еще накануне мешок с точно отмеренным количеством кукурузной муки, которое обязан был отпустить чабанам и собакам на пропитание; в другой мешок положил деревянные ведра для сыворотки, попросил своего племянника Дейви помочь ему тащить все это и, помолившись богу, пустился с ним в путь. Вскоре после полудня, потому что на Довги Груни надо идти Сухаром, потом карабкаться по тропинке, которая тянется вдоль Заподринского ручья, потом пересечь табунное пастбище, потом шагать по крутому берегу Тиссы — в общем, добрых пять часов ходьбы. Там предполагали переночевать.

На Довгих Грунях колыба совсем простая. Только покатый навес из хвороста и перед ним — маленькая изгородь, чтобы овцы ночью не приходили лизать спящим носы; на изгороди — несколько деревянных подойников. Вечером Герскович и Дейви сели вместе с чабанами у костра, достали пшеничный хлеб, сыр, лук и поужинали. Потом растянулись на траве, глядя на пылающий костер и кверху, на звезды. Вдруг собаки кого-то почуяли. С диким лаем помчались куда-то. Раздался выстрел. За ним другой. Изак Герскович видел, как одна собака перекувыркнулась через голову.

— Рибейней шел ойлэм![48] — воскликнул Изак Герскович и бросился ничком на землю.

Тьма огласилась выстрелами. Частыми, близкими. Лес вокруг повторял их. Изак Герскович, вдавившись всем телом в траву и уткнув нос в холодную землю, зашептал быстро-быстро, без передышки:

— Шма Исруэль! Шма Исруэль! Услышь, господи! Еврей взывает к тебе!

Вдруг над ним раздалось:

— Подымайся!

Но для того чтоб Изак Герскович послушался, к многократному требованию должен был присоединиться пинок. Рядом с ним встал бледный, как сыр, Дейви. И против — два молодца. Чабанов — как не бывало: разбежались. Молодцы были в старых солдатских мундирах, а нижняя часть лица — завязана платком. Один был без шапки; черные волосы его свисали на лоб; в руках он держал винтовку. У другого на голове была военная фуражка с опущенными бортами, застегнутыми под подбородком, как зимой у солдат на фронте, чтоб уши не мерзли. При свете костра Изак Герскович увидал, что шагах в двухстах лежат еще три парня с наведенными на него винтовками. Парень в фуражке пнул ногой в костер, чтобы приглушить огонь, и разметал головни.

— Руки вверх! — крикнул он.

Ах, поднять руки выше, чем их держал Изак Герскович, было уже невозможно.

— Что тут у вас в колыбе?

— Сыр, — ответил Изак, стуча зубами.

— Мы его заберем. Иди домой.

Но другому приглянулись отличные сапоги Герсковича.

— Разувайся!

Он взял их себе. Потом оба пошли в колыбу, вынесли оттуда брынзу и бочонок урды — овечьего творога. Когда они катили бочонок мимо костра, у парня в фуражке с опущенными бортами сдвинулся платок с лица, и Изак Герскович узнал Николу Шугая.

«Никола Шугай!» — задумался жандармский вахмистр.

Изак Герскович взволнованно рассказывал о пережитом страхе, о том, как парни отняли у него восемьсот крон и еще раз — о похищенных сапогах.

Вахмистр размышлял. Никола Шугай? Он хорошо знал этого молодчика: ему рассказывал о нем Абрам Бер, требуя, чтоб этого злодея арестовали. Но так как Шугай вел себя смирно, не доставляя жандармам никаких хлопот, и, кроме того, было не совсем ясно, как смотреть на действия Николы: как на подвиги в боях с венграми или же как на тройное убийство, — вахмистр послал о них рапорт в областное жандармское управление. Но теперь — совсем иное дело. Официальные распоряжения относительно Подкарпатской Руси очень строги; в Словакии еще идут бои; в Венгрии захватили власть коммунисты{183}. Допускать здесь образование разбойничьих шаек ни в коем случае нельзя. Вахмистр задушит их железной рукой.

Однако дело было не совсем так, как изображал Изак Герскович. Ни одной собаки не было убито. Никакие три парня с расстояния двухсот шагов в Герсковича не метились из винтовок. На Довгих Грунях были только Никола Шугай и Васыль Кривляк, который позже в Хусте признался. Но сомневаться в правдивости Изака Герсковича из-за этих двух ошибок все же нельзя, так как он действительно все это видел. А вот насчет восьмисот похищенных крон его можно заподозрить в неискренности, хотя опять-таки надо сказать, что он этим заявлением решительно никому не хотел повредить. Дело в том, что положение его было довольно сложное: на другой день он должен был уплатить Менделю Блутрейху из Горба семьсот с лишним крон, сумму, получившуюся в итоге весьма запутанных и бурных подсчетов взаимных — своих и чужих — долгов, но не имел возможности сделать это, так как означенная сумма была нужна ему для покупки овчин. Мендель страшно рассердится и не поверит, даже если Изак Герскович присягнет, выступая свидетелем по делу Шугая, так как ему, Менделю, как любому еврею, прекрасно известно, что господь бог не понимает по-гойски и не захочет уделить ни секунды внимания какому-то чехословацкому суду в Хусте. Но может ли торговец упускать такой случай?

— А Шугай заметил, что вы его узнали? — спросил вахмистр.

— Боже правый! Конечно, нет. Ведь он меня убил бы!

— Вы кому-нибудь рассказывали об этой встрече?

— Нет. Я кинулся прямо сюда, только забежал к шехтеру{184} попросить сапоги на время. Но там никого из взрослых не было дома, а детям я ничего рассказывать не стал.

Вахмистр решил сперва несколько дней понаблюдать за Шугаем. Надо уничтожить всю банду!

— Ладно, — сказал он. — Никому об этом не говорите. А ты если будешь болтать — посажу! — вдруг гаркнул он на Дейви Менчеля. Дейви так и не понял, почему тот на него кричит.