Между тем Колочава ждала возвращения гвардии. Взволнованная, она считала часы. Нетерпение женщин достигло предела, когда в село прибежали ребятишки из Сухара и рассказали, что жандарм подрядил там сани, которые должны были выехать как можно дальше навстречу отряду. Кого же это привезут? Отец наш небесный! Неужто Николу? Но вот сани приехали, и женщины, увидев, что с них сняли и внесли в помещение жандармского поста два мертвых тела, облегченно вздохнули. Бей их, Никола, герой наш, сокол! Почему наши мужья не такие? Почему они, что ни начнут, никогда не доведут до конца?

Поход на Николу Шугая был последней операцией «национальной гвардии». Вскоре ее распустили.

Но и владычество вахмистра Ленарда недолго длилось.

С удивлением заметив, что в деревне давно не видно ни одного жандарма, жители Колочавы узнали только о его исчезновении вместе с подчиненными неизвестно куда. Уехал и нотар Мольнар, и колочавцы несколько дней ходили вокруг запертой на замок конторы, глядя сквозь новенькие оконные стекла на облупленный несгораемый шкаф, теперь пустой. Никто не понимал, в чем дело. Но евреи знали: в Венгрии назревала революция и Ленардовы винтовки понадобились там.

Колочава осталась без начальства. Но жизнь шла своим чередом. И, право, не хуже и не лучше, чем при нем.

Вдруг одним зимним днем, в трескучий мороз, извозчик в бараньем кожухе подвез на санях к дому Абрама Бера двух закутанных в меха панов. Одного колочавцы узнали: это был драговский торговец дровами Соломон Перл. Другой — какой-то незнакомый юноша. Может, тоже торговец, приехавший нанимать людей на работу. Но теперь, в такие морозы? И везет его Перл? И лошади что-то слишком уж хороши! Абрам Бер тоже надел кожух, валенки и пошел с молодым приезжим по селу. Повел его по дороге в один конец, в другой. Они осмотрели вместе мостик через Колочавку, потом поднялись повыше на холм над селом и стали глядеть вниз.

Молодой человек был румынский офицер. На следующее утро в Колочаву вступили румынские войска.

И там остались.

Господи, за что на нас еще такая напасть?

Румыны грабили сено из оборогов вокруг деревни, грабили скот, а так как ходить за ним на зимовки было трудно, хватали у крестьянина последнюю корову в хлеву, оставленную дома для того, чтобы иметь зимой немного молока. За все это они выдавали расписки, по которым будто бы заплатят чехи, когда придут. Лезли в хаты, приставали к девушкам, останавливали на дороге прохожих вопросом:

— Эй, хозяин! Деньги есть?

И у кого не было, тому — в зубы.

Господи Иисусе, избави нас от такого мира! А ежели нельзя иначе, пусть уж лучше будет опять война! Тогда мы получали хоть пособия за мужей на фронте.

Зачем Никола Шугай вернулся в село? Зачем не захотел он быть лучше других? Зачем спрятал винтовку где-то в обороге, уподобившись их мужьям, которые ничего не делают и, бессовестные, только болтают, как малые дети, что вот, мол, сойдет снег, они ее вынут и добудут кабана либо оленя? Зачем не захотел, если уж не избавить их от насильников, так по крайней мере мстить?

Нет, Никола Шугай не был Олексой Довбушем. Он спустился со своих гор. Ради женщины. Ради горстки спелых вишен, которыми отзывалась Эржика. Он поселился у отца, возле Сухара, и, кроме как в церковь по воскресеньям, никуда не ходил. Словно никак не мог насладиться пышущим из хлебной печи теплом, словно никогда не желал ничего другого, как только играть с ребятишками да глазеть сквозь проделанную ребром руки на вспотевшем стекле полоску наружу, на высокие сугробы. Он стал таким же, как все. Может быть, даже немного хуже, так как вызвал слишком большое восхищение своим разбойничьим топориком, а сам выпустил его из рук. Трусливый солдат, дезертир.

Как-то раз, в воскресенье после обедни, Шугай вошел в хату к старому Ивану Драчу.

— Кум Драч, отдайте мне Эржику.

Вдруг, нежданно-негаданно. Эржика, залившись румянцем по самые бусы на шее, выбежала вон из жарко натопленной горницы. Старый Драч, ничего не знавший, не понял:

— Что? Эржику? Зачем? Почему?

Но тут был сын его Юрай, друг Николы, только постарше. Он недавно вернулся с войны и еще донашивал солдатский мундир, как Никола. Юрай любил сестру. Поднявшись с лавки, он встал перед Шугаем.

— За тебя, грабитель? Да лучше я брошу ее в Тереблю.

— Я никого не ограбил.

Больше ничего не было сказано.

Они стояли друг против друга, немного бледные, с горящими глазами. В горнице было тихо. Но ясно чувствовалось, что, продлись это напряжение еще минуту, оно разрешится выстрелом. Солдатские мундиры напоминали об убийстве.

Но натянутых нервов Николы вдруг коснулось благоухание вишневого дерева, разлившись по всему его телу. Он пожал плечами. Повернулся к выходу.

— Не отдадите за меня Эржику, спалю вам хату, Драчи.

И ушел, уводя за собой большое облако пара.

Во время румынской оккупации Колочавы Никола Шугай был арестован. Однажды утром за ним пришли солдаты с винтовками. Это случилось после того, как Абрам Бер обратил внимание военных властей на опасного человека, у которого как-никак на совести три убийства. Абрам Бер сделал это не из желания угодить румынам и познакомиться поближе с господами, хоть это тоже стоящее дело для торговца, а потому что у него были совсем особые, очень сложные планы насчет Петра Шугая. А так как он не знал — пора действовать или нет, то не поленился: велел запрячь лошадь в сани и совершил пятичасовую поездку в Воловое, чтобы разузнать насчет Шугая мнение большого начальства. Господа выслушали, потолковали с ним, расспросили, сколько, положа руку на сердце, можно еще взять в Колочаве хлеба и сена, и, когда он ушел, решили:

— Не держать же в этом голодном краю мужика на казенных хлебах. Это дела военного времени, пускай в них чехи разбираются, когда придут.

Через две недели Николу Шугая выпустили. И Абраму Беру ничего больше не оставалось, как наморщить лоб и проворно перебирать пальцами в русой бороде, словно играя на арфе. Значит, надо ждать. Сколько же еще?

Никола получил Эржику.

Потому что страх старого Ивана Драча оказался сильней даже, чем ненависть его сына Юрая.

Никола сколотил еще одну широкую кровать, похожую на большие ясли, — ложе на высоких ножках и с таким же низким изголовьем, как спинка в ногах. Поставил ее в светелке отцовского дома и постлал на ней постель из сена и овчин. Потом принялся рубить деревья на лесной опушке и, привязав к