Той ночью я спал глубоко и без сновидений, но на следующий день непрерывно мечтал о цыганке. Меня охватило необузданное стремление, вновь слиться с ней в опьяняющем единстве. Когда колокол пробил к вечерне, я не мог больше сдерживать себя и побежал к убежищу. В проходе перед каморкой я осадил свою поспешность и осторожно осмотрелся. Возможно, причетник вместо Квазимодо бил в колокола. Но я нигде не мог обнаружить звонаря и с облегчением постучал в низкую дверь.

— Входи, Арман!

Ошеломленный, я вошел и увидел спину цыганки, которая выглядывала из маленького окна. Она была одета в платье августинок, но без покрывала. Ее бархатные черные волосы рассыпались по плечам и были абсолютным контрастом с белизной платья.

— Откуда ты знала, что это был я?

— Квазимодо я бы услышала, а Фролло бы не постучал, — ответила она, не оборачиваясь ко мне. — Кроме того, я почувствовала.

— Силу солнечного камня?

— Да, еще сильнее, чем вчера вечером.

Я подошел сзади и мягко положил руки на ее плечи.

— Что там снаружи?

— Я не знаю…— она тяжело вздохнула и повернулась ко мне. — Я гляжу вниз на стены Собора и спрашиваю себя снова и снова, где спрятан смарагд.

Я едва воспринимал ее слова. Слишком сильно я был занят ее лицом, глубокими морщинами заботы, которые появились на нем. Наверное, я вчера не видел их, потому что в галерее хоров было слишком мрачно…

— Что случилось, Арман? По мне видно, что черная птица схватила меня?

— Какая птица?

— Большая птица смерти.

— Ты говоришь загадками, но я чувствую твой страх.

— Меньше страх, больше — сожаление и беспокойство. Если я умру, то не смогу подарить миру новую Эсмеральду. Это печалит меня. Но меня удручает то, что мир может больше не нуждаться в хранительнице солнечного камня, — если его силу используют во зло, и мир потухнет. Возможно, птица смерти знает это, и потому она навестила меня.

— Не говори постоянно о смерти… — я осекся. — Мы делили нашу страсть, мы хотим вместе разгадать большую тайну, и все же я не знаю до сих пор твоего настоящего имени.

— Зита.

Я повторил имя, и оно звучало как чужеземная мелодия — таинственно, завораживающее.

— Что это значит?

— На языке страны, в которой уже много поколений живет мой народ, это — обозначение для борозды в земле, в которую пахарь кидает свое зерно, начало новой жизни. Старики рассказывают о Зите, которая добровольно взошла на костер, чтобы убедить супруга в своей чистоте. И верно — бог огня Агни пощадил ее. Как Зита из древней легенды, Эсмеральда должна выдержать все искушения[74].

Мысль о вчерашней ночи заставила меня покраснеть.

— Не бойся, Арман, я не это имела в виду. Наоборот, с кем же иным я могла бы соединиться, чтобы на свет появилась новая Эсмеральда?

— Чтобы новая… — я задохнулся и отступил шаг назад. — Ты имеешь в виду, что использовала меня, чтобы…

— Чтобы в соединении с тобой во мне возникла новая жизнь. Я же не Святая дева Мария. Что с тобой, ты чувствуешь себя использованным? Если тебя это успокоит, то это доставило мне огромное удовольствие. Ты должен чувствовать себя польщенным, потому что не каждый достоин такого: быть отцом Эсмеральды, — и ничто иное, как тень улыбки, заиграла на ее губах. Но затем ее лицо снова помрачнело. — Но слишком поздно, большая птица расправила свои черные крылья надо мной.

Воистину, я бы еще дольше разыгрывал возмущение, но глубокая печаль Эсмеральды-Зиты не оставила место для деланной гордости. Снова я положил руки на ее плечи и настойчиво попросил рассказать мне об этой птице.

Мы присели на узкую кровать, и она тихо проговорила, как бы погруженная в свои мысли:

— Так это было, так есть и так будет всегда. На лунной горе, высоко наверху, у самых созвездий, обитают две огромные птицы, больше, чем любой человек — белая и черная. Обе летают вниз, в мир людей, чтобы выполнить волю судьбы. Если приходит белая птица и бросает женщине на колени лунный цветок, та знает, что ей даровано счастье плодородия. Если прилетает черная птица, то размахом своих мощных крыльев делает темным небо, отчего человек знает, что должен готовиться к смерти. Потому что черная птица скоро вернется — только один раз, чтобы схватить его своими острыми когтями и вырвать из жизни. Так это было, так есть и так будет всегда.

— И ты видела эту черную птицу, Зита?

— После того, как мы любили друг друга, я легла спать с очень странным чувством. Я чувствовала, что что-то особенное предстоит, и я была счастлива, потому что ожидала после нашего единения большую белую птицу и цветок плодородия.

Но потом я услышала шорох, и что-то тяжелое ударило по оконному стеклу. Что-то темное, как огромное крыло. Черная птица…

— Облако делает темнее ночное небо, ветер ударился в твое окно.

— Ты возвращался ночью к Нотр-Даму и знаешь, что на небе не было ни одного облака, что ветер спал так же крепко, как медведь зимой в берлоге.

— Тогда тебе это приснилось!

— Может оно и так, но это ничего не меняет. Потому что смерть — последний сон, а черная птица — ее посланник.

Мне не приходило на ум ни одно утешительное слово. К тому же я сомневался, будет ли уместна попытка утешения. Разговор с любым другим человеком я принял бы за суеверие, за языческий бред. Но Зита-Эсмеральда, хранительница солнечного камня с ее таинственными силами, умела видеть вещи, которые скрывались от обычных людей.

Я обнял ее за плечи и привлек к себе. Так мы опустились на кровать и остались лежать на соломенном матраце, тесно прижавшись друг к другу. Не вожделение объединяло нас этой ночью. Мы были не как мужчина и женщина, не как двое желающих друг друга. Мы были чужыми, чьи пути только на короткое время свела судьба, и кто знает о том. Даже если бы Зита не видела черную птицу, едва ли пошли одной и той же дорогой дочь египетского герцога и писец из Сабле. Оживит ли мир наша ананке или нет, Зите и мне не было суждено ничего общего.

Чем дольше я думал об этом, тем яснее мне становилось, что она любила прошлой ночью мужчину Армана, а не человека. Что отличало меня от ее суженного Пьера Гренгуара, кроме того обстоятельства, что он открыто демонстрировал свою глупость?

Так мы лежали, я не знаю как долго, тихо подле друг друга и делили спокойное тепло наших тел, но не наши чувства, не мысли. Пока Зита отдыхала от ее будоражащего сна и положила свою голову мне на плечо, я спрашивал себя снова и снова, действительно ли я любил ее в проходе хоров. Явно, это было разгоряченное, дрожащее тело, которое возбудило мою похоть и удовлетворило. Но не желал ли я себе втайне, чтобы Колетта была на ее месте?