– Браво, браво! – не удержался Чарльз Кеннингтон. – Я попался. Если бы я принес с собой шпагу, я бы кинулся на нее, как делали в старые добрые времена в Древнем Риме…

– Надеюсь, в этом не будет нужды, – сказал Найджел. – Не мог бы ты рассказать мне, что произошло между тобой и Нитой в ту ночь? Ты можешь не хотеть этого только по двум причинам: защищая себя или защищая кого-то, кого ты любишь. И…

– Совсем неплохие причины. И та и другая. Вряд ли ты ждешь, что я собственными руками помогу тебе напялить на меня петлю. Послушай, Найджел… – Чарльз встал и нервно заходил по комнате. – Кстати, этот твой Боннард недурен. Я бы хотел… нет, не сейчас, не могу. Ты читал романы Алисы?

– Нет, боюсь, не читал.

– Жаль. Это помогло бы тебе понять, что она за человек. Как бы это выразить? Ты можешь представить себе, чтобы Джейн Остен кого-нибудь отравила?

– Нет, – ответил Найджел, улыбнувшись.

– Вот видишь! Ты не можешь сдержать улыбки при этой мысли. А барышни Бронте, да… они спокойно подсыплют тебе яду в чай, ты и оглянуться не успеешь. По крайней мере Эмилия или Шарлотта. А почему? Потому что они – страстные женщины, у них душа горит, они живут своими чувствами, им нужно все – или ничего. А Алиса? Она просто не понимает, что такое отдать все за любовь. Она до безумия цивилизованна. И к тому же недостаточно сексуальна. Конечно, она любит Джимми. Но ее страсть распределяется равномерно между ним и ее работой. И так было всегда. Она – настоящий художник. Это у нее в крови. Предположим, она потеряет Джимми, – что ж, у нее есть ее другая любовь. Жизнь ее не станет пустой только потому, что Джимми ее покинул. Прочитай любую из ее книг, посмотри, насколько она объективна и бесстрастна! Она держится в стороне от эксцессов любви, обходит божественное или сатанинское неистовство, как это делала Джейн Остен, и не потому, что осуждает или не признает их, а потому, что сама их не испытала, и, будучи слишком добросовестным и требовательным художником, слишком камерным, если угодно, не кидается очертя голову в лабиринт умозрительных описаний. И еще одно… Достигнутое ею равновесие очень уязвимо. Она знает об этом, знает, что, если его нарушить, она умрет как художник. Она всегда инстинктивно избегала насилия, крайностей, не хотела вторгаться в чувства других людей. Ей свойственна природная утонченность – как бы мне описать это? Пожалуй, так: она возделывает свой сад, вкладывая в него ровно столько жизненных сил, сколько необходимо, чтобы он цвел, не превращаясь в буйные заросли. У нее там есть все, что надо: игрушечный ручеек с мостиками, малюсенькие журчащие водопадики, прирученные рыбки – и ничего сверх того. Она в высшей степени эгоистичное, даже эгоцентричное существо. От чувств и от людей, которые угрожают нарушить покой ее маленького hortus conchisus[18], ее закрытого для всех мирка, она защищается, поднимая их на смех. Поскольку в душе у нее кипит ненависть к Ните, она изливает ее, создав в какой-нибудь своей книжке образ маленького чудовища, чтобы потом истыкать его раскаленными иглами. Ей вовсе не нужно было убивать Ниту. Куда больше удовлетворения она получит, убивая ее в своем воображении. Именно это она и делала, Найджел. На днях она показывала мне куски своего нового романа, и знаешь, на бедной Ните места живого там не осталось. Она… она раздела ее догола; я помню, что сделали французы-маки с немецкой коллаборационисткой, ты бы видел, какое это было жуткое зрелище: из нее выбили все, что только есть у женщины привлекательного… по мостовой на центральной улице ковыляло остриженное наголо существо женского пола, в чем мать родила, но в туфлях на высоком каблуке. Можешь верить, можешь не верить, но знаешь, почему Алиса теперь как в воду опущенная? Потому что не стало бедняжки Ниты, а значит, не стало и стимула, который двигал действие в романе.

Найджел слушал этот монолог самым внимательным образом, не отрывая глаз от живого треугольного лица Чарльза, который, забыв обычную свою претенциозность и дурашливость, произносил то, что можно было считать речью защитника на суде. Найджела и привлекало и отталкивало то, что он говорил, – привлекала преданность, с какой он кидался в бой, защищая сестру, отталкивало же то, как он это делал.

– А… насчет тебя? – спросил Найджел, после того как они с минуту помолчали. – Наслаждаешься тем, как сестра описывает падение Ниты?

– Наслаждаюсь? Какое злое слово! Я вижу, ты полностью на стороне Ниты.

– Да, наверное… Я вообще предпочитаю людей, которые откусывают больше, чем способны прожевать. Людей, которые влюбляются без оглядки. Но это к делу не относится. Я спрошу вот о чем: в твоем представлении брат-близнец отличается чем-нибудь от Алисы?

На губах Чарльза заиграла его неприятная всезнающая ухмылка; лицо его стало непроницаемой маской.

– О, я совсем не такая артистическая натура, как Алиса. Для меня вообще не существует возвышенного. Не отрицаю, в бытность фотографом я иногда делал снимки, на которых выставлял людей на посмешище. Но в общем-то, знаешь ли, я только мстительный и злопамятный человек, меня распирают запретные страсти. В общем, я не очень хороший. Однако порой я тоже откусываю столько, что не могу прожевать. Например: я был помолвлен с Нитой.

– Но ты не ответил на мой вопрос. О чем вы в ту ночь с ней беседовали?

– Обо всем понемножку. Больше сказать не могу. Пока. Видишь ли, я никому не доверяю, даже тебе.

– Чего именно ты мне не доверяешь? Я ведь должен понять, это доказательство в твою пользу или наоборот.

– Ух и хитер же ты!.. Не жди, не скажу: я и так со всех сторон обложен… Всюду змеи шипят…

В дверь постучали. Вошел клубный служащий и подал Найджелу записку на подносе. Узнав почерк суперинтенданта, Найджел разорвал конверт.

Предмет А, – прочитал он, – найден среди вещей майора Кеннингтона. Предмет Б, возможно, остатки папки, найден в ведре для золы, направлен на анализ.

Сразу позвони мне.

Д. Блаунт, суперинтендант.

– Кстати о змеях, – сказал Чарльз. – У тебя такой вид, будто ты обнаружил змею у себя за пазухой.

– Это не я обнаружил. Суперинтендант делал обыск в доме Лейков. Он нашел капсулу с ядом, идентичную той, которую ты отобрал у Штульца.

У майора Кеннингтона блеснули глаза. Голос его зазвучал холодно и угрожающе:

– Значит, ты вытащил меня сюда, чтобы я не путался под ногами, пока полиция делает обыск?

– Да, – резко ответил Найджел. – Ее нашли в твоих вещах.

Чарльз Кеннингтон вскочил с кресла и с кошачьей сноровкой скользнул к двери. Найджел не стал его удерживать. У дверей Чарльз на мгновение задержался.

– Вы это сделали, – произнес он. – Теперь вы это сделали.

И вышел.

Прошло часа два, а Найджел все еще раздумывал над последними словами Кеннингтона. Когда Чарльз произнес: «Вы это сделали», – он сказал этим больше, чем можно было подумать в первый момент. Найджел почувствовал разочарование, какое испытывает человек, складывающий из кубиков картинку-загадку и обнаруживающий, что последний кубик не ложится на место.