Усач в чем-то усомнился, глянул исподлобья, однако же встал и сунул руки в карманы брюк.

— Ладно, это твои заморочки… Извини, но я обязан доложить о тебе начальству. Служба…

— А я что, против? Докладывай. Мой код запомнил? — Грязев расшнуровал ботинки, не спеша стащил их и принялся разматывать серые, заношенные бинты. Эти неожиданные действия притянули внимание контрразведчика, особенно изъязвленные, в глубоких красных шрамах, ступни.

— Что у тебя с ногами? — непроизвольно спросил он.

— Учился плясать на углях, — улыбнулся Саня. — Ничего, скоро все зарубцуется…

Усач снова подозрительно хмыкнул, глянул недоверчиво, однако предложил:

— Может, чистых бинтов дать?

— Нет… Эти у меня лекарством пропитаны.

— Ну, смотри. — Он собрался уходить. Чеченский грузовик приблизился к вагону, однако охрана открыла огонь в воздух, над головами орущих боевиков. По насыпи защелкали пустые гильзы, потянуло сладковатым запахом пороха. Контрразведчик неожиданно закричал что-то на чеченском, сердито махнул рукой. И удивительно, КАМАЗ развернулся по раскисшей земле и, буксуя, потянул вдоль состава назад, а его пассажиры утихли и лишь раскачивались на ухабах.

Грязев достал пузырек, отыскал на земле щепку и соскреб остатки мази со стенок, после чего бережно нанес ее на язвы, с которых еще не сошла короста. Усач почему-то вернулся и сел, понаблюдал, как Саня вновь закручивает ступни в промасленные бинты.

— Зачем тебе это надо было? — спросил он.

— Что? Плясать на углях?

— Ну да.

— Есть много на свете чудес, — неопределенно проговорил Грязев. — А это одно из них… Хотел понять, как это у них получается: огонь и живая плоть.

— Понял, что несовместимо? — контрразведчик кивнул на ноги.

— Почему? Вполне совмещается! Только нужна особая тренировка. Что-то наподобие йоги. Когда понял — перестал обжигаться… Но сначала, видишь, пришлось потерпеть.

— Ладно, не валяй дурака… Я тут два года плясал… на углях. Несовместимо это.

— Войну имеешь в виду?

— Разве это война?! — возмутился он и замолчал.

— Пожалуй, ты прав, брат, — сказал Саня, когда надел второй ботинок. — Это тоже пляска. На крови.

— Слушай, когда все тут заваривалось… Когда вы тут начинали эту бойню, — усач подыскивал слова. — Неужели все так и замысливалось? Как получилось?

— Не обессудь, браток, но я не знаю, как тут начиналось, — признался Грязев. — И что получилось — тоже не знаю. Вижу только то, что вижу.

— Вы же первые сюда пришли?

— Вроде бы так… Но я в то время оказался в Турции. Готовил диверсантов в центре «Шамиль». А потом надолго застрял на Балканах. Так что — не знаю. Вижу, хлебнули вы тут крови и позору.

— Я уже второй раз это хлебаю, мне привычно, — зло усмехнулся начальник контрразведки. — Из Афгана выводили точно так же…

— Значит, скоро грянет новый гром, — спокойно заключил Саня. — Молох напился крови, насытился…

— А если без мистики? Ты что-нибудь понимаешь?

— Какая уж тут мистика?.. Ушли с позором из Афганистана — вскоре грохнули Союз, разрушили империю, сверхдержаву. Теперь грохнут Россию. Это же хрестоматия, брат. Пора бы контрразведке знать историю своего Отечества. А заодно и ритуал приношения жертвенной крови.

— Извини, я не верю во все эти магические и астральные штуки, — не сразу проговорил усач. — Молохи, вампиры, жертвы… Давай оставим их Голливуду. Они мастера пугать людей. Я серьезно спрашиваю.

— Тогда мне нечего сказать, — с сожалением вымолвил Саня и встал, притопнул ногами. — Ну что, дойдем до Берлина?

— Странный ты парень. Вы все в «Молнии» такие?

— Какие — такие?

— Повернутые на эзотерических бреднях?

— Эх, были бы повернутые, — нас бы тут никто не переплясал. И рожу бы нам не набили. — Грязев присел перед ним на корточки. — Запомни, брат: когда ты не понимаешь, с кем и за что воюешь, значит попал на ритуальную войну. А они все начинаются и заканчиваются точно так же, как эта. Конечно, в школе КГБ этого не проходили, но ты должен знать, почему многие болезни в прошлом лечили кровопусканием.

— Причем здесь болезни? — Он уже не скрывал своего настороженного недоумения, словно разговаривал с человеком, страдающим скрытой формой шизофрении.

— Ладно, теперь у тебя будет время подумать, — сказал Саня и огляделся, выбирая направление. — Даст Бог, если свидимся, — поговорим. А то мы ведь на разных языках… Будь здоров!

Он направился в сторону автодороги, по которой тянулась бесконечная цепочка военной техники с еще живой силой, зябнущей на броне…

* * *

Полмесяца он странствовал по разоренной, ликующей, стреляющей и танцующей Чечне, как по огромному сумасшедшему дому. В руинах ползали черные от беды и горя женщины, доставали какой-то скарб, обломки дерева, распухшие трупы, на дорогах и в селах внезапно вспыхивали перестрелки — то ли между бандами, то ли кровники сводили счеты, а на площадях тем временем бушевали митинги или, точнее, просто толпы вооруженных мужчин, подростков и детей. Откуда-то привозили избитых, замученных людей — милиционеров, преданных федеральным войскам, тут же вспарывали им животы, отрезали и вывешивали головы. И тут же бились об асфальт матери и родственники казненных, умоляя и проклиная палачей. Какие-то люди в камуфлированной форме пытались навести порядок, призывали разойтись и даже угрожали применением силы, однако это оказывались не «те» люди; каждая толпа подчинялась своим вождям, старцам, полевым командирам и не было никакой управы на стихию воинственного духа, выпущенного на свободу и вкусившего крови.

Все это проходило и проносилось мимо него, становясь своеобразным фоном собственных горьких размышлений. Он не лез в толпы и, если было возможно, обходил города и большие села стороной, хотя в кармане лежали надежные документы специального корреспондента немецкой газеты и паспорт гражданина объединенной Германии. Его задерживали, а точнее, останавливали несколько раз — то патруль, то просто какие-то вооруженные люди, но пока не делали попыток захвата: вероятно, немецких журналистов здесь уважали, и не считали их товаром, как российских. Передвигаться пешком было несолидно, хотя и безопаснее, к тому же, болели ноги, и Грязев на третий день путешествия прямо на дороге купил простреленный, с окровавленными сиденьями, дизельный «фольксваген» и таким образом решил еще одну проблему — ночлега. Ездить по Чечне можно было лишь в светлое время суток, ибо с сумерками вступал в силу закон североамериканских прерий начала прошлого века — сначала стреляли, а потом разбирались в кого.

Следов, которые можно было отнести к «Молнии», находилось достаточно и помимо тех, на которые указывал начальник контрразведки двести пятой бригады. Кто-то продолжал войну, пусть и партизанскую, но профессионально, хотя в ней сейчас не было никакого смысла, если не считать месть за опозоренную Россию. Именно так можно было расценить теракт, произведенный в районе Бамута: неизвестные мстители выследили депутата Госдумы, прибывшего в Чечню с тайной миссией, и хладнокровно расстреляли из гранатометов его машину. Кроме депутата, носившего прозвище Кастрат, в машине погиб некий гражданин Иордании и два охранника — афганские моджахеды. Официальные власти Ичкерии почему-то не кричали о «руке Москвы», а тщательно скрывали сам факт теракта, лихорадочно отыскивая его исполнителей. Еще через пару дней на дороге в районе Аргуна случайно был обнаружен мощный радиоуправляемый фугас — и здесь кого-то поджидали. Пока ездили за саперами, неуловимые диверсанты-террористы подорвали заряд, чтобы скрыть свои следы, что говорило о постоянном наблюдении за этим участком дороги.