— Значит, тот, кого ты любишь…

— Да, — прошептала виконтесса.

— …за кого ты просила позволения выйти замуж…

— Да…

— Стало быть, это…

— Это господин де Каноль! — воскликнула виконтесса. — Мне сдался он на острове Сен-Жорж и без меня взорвал бы и себя, и ваших солдат… Он мог бежать, но отдал мне свою шпагу, чтобы не разлучаться со мною. Вы понимаете, ваше высочество: если он умрет, я тоже должна умереть, потому что я буду причиной его смерти.

— Дорогое дитя, — отвечала принцесса с некоторым волнением, — подумай: ты просишь у меня невозможного. Ришон погиб, надобно отомстить за него! Приговор произнесен, надо исполнить его. Если б мой муж стал требовать того, о чем ты просишь, так я отказала бы и ему.

— Ах, несчастная, несчастная, — вскричала виконтесса, закрывая лицо руками и громко рыдая, — я погубила своего возлюбленного!

Тут Ленэ, который молчал до сих пор, подошел к принцессе и сказал:

— Ваше высочество, разве вам мало одной жертвы, и за голову Ришона разве вам нужно две головы?

— Ага, — сказала принцесса, — вы, суровый человек, вы просите меня о смерти одного и о спасении другого? Разве это справедливо, скажите-ка?

— Ваше высочество, всегда справедливо спасти хоть одного из двух человек, обреченных на смерть, если уж допускать, что человек имеет право на уничтожение Божьего создания. Кроме того, очень справедливо, если уж надо выбирать одного из двух, спасти честного человека, а не интригана. Это только иудеи отпустили на свободу Варавву и распяли Иисуса.

— Ах, господин Ленэ, господин Ленэ, — воскликнула Клер, — просите за меня, умоляю вас! Ведь вы мужчина, и вас, может быть, послушают… А вы, ваше высочество, — прибавила она, обращаясь к принцессе, — вспомните только, что я всю жизнь служила вашему дому.

— Да и я тоже, — сказал Ленэ. — Однако за тридцать лет верной службы я никогда ничего не просил у вашего высочества; но если в этом случае ваше высочество не сжалитесь, так я попрошу в награду тридцатилетней верной службы одной милости.

— Какой?

— Дать мне отставку, ваше высочество, чтобы я мог, упав к ногам короля, посвятить ему оставшиеся дни моей жизни — дни, которые я хотел посвятить чести вашего дома.

— Хорошо, — сказала принцесса, побежденная общими просьбами. — Не пугай меня, старый друг мой, не плачь, милая моя Клер, успокойтесь оба: один из осужденных не умрет, если вы того хотите, но с условием — не просить меня о том, который должен будет умереть.

Клер схватила руку принцессы и покрыла ее поцелуями.

— Благодарю, благодарю, ваше высочество, — сказала она. — С этой минуты моя и его жизни принадлежат вам.

— И вы в этом случае, ваше высочество, поступаете милостиво и справедливо, — сказал Ленэ, что до сего дня было привилегией одного только Господа.

— А теперь, — вскричала Клер с нетерпением, — могу ли я видеть его? Могу ли освободить его?

— Такой поступок сейчас невозможен, — отвечала принцесса, — он погубил бы нас. Оставим узников пока в тюрьме, затем сразу выведем их оттуда: одного на свободу, другого на эшафот.

— Нельзя ли по крайней мере видеть его, успокоить, утешить? — спросила Клер.

— Успокоить его? Думаю, что нельзя, дорогая подруга. Это породило бы толки. Нет, довольствуйся тем, что он спасен и что ты это знаешь. Я сама скажу герцогам про мое решение.

— Тогда я покоряюсь, — сказала Клер. — Благодарю, благодарю, ваше высочество.

И госпожа де Канб пошла в свою комнату плакать на свободе и благодарить Бога от всей души, преисполненной радости и признательности.

Арестанты сидели оба в одной и той же части крепости в двух соседних помещениях, которые находились в нижнем этаже. Но нижние этажи в тюрьмах то же, что третьи этажи в домах. Тюрьмы не начинаются, как дома, от уровня земли, а обыкновенно имеют еще два этажа темниц.

У каждой двери тюрьмы стоял караул из телохранителей принцессы. Толпа, увидев приготовления, которые удовлетворяли ее жажду мщения, мало-помалу удалилась от тюрьмы, куда она сначала устремилась, когда ей сказали, что там находятся Каноль и Ковиньяк. Когда толпа рассеялась, сняли особые караулы во внутреннем коридоре, охранявшие арестантов не столько на случай побега, сколько от ненависти народа; ограничились тем, что несколько увеличили число обычных часовых.

Народ, понимая, что ему нечего делать в тюрьме, двинулся к месту казней, то есть на эспланаду. Слова, сказанные принцессой из окна зала совета, тотчас разнеслись по городу; каждый объяснял их по-своему, но одно было ясно: в эту ночь или на следующее утро будет страшное зрелище. Не знать, когда именно начнется это зрелище, было новым наслаждением для толпы: ей оставалась приманка неожиданности.

Ремесленники, буржуа, женщины, дети бежали на эспланаду. Ночь была темная, луна должна была показаться не ранее полуночи, и потому многие бежали с факелами. Почти все окна были раскрыты, и на некоторых стояли плошки или факелы, как делалось в праздники. Однако по шепоту в толпе, по испуганным лицам любопытных, по пешим и конным патрулям можно было догадаться, что дело идет не об обыкновенном празднике: для него велись слишком печальные приготовления.

Иногда бешеные крики вырывались из групп, которые составлялись и расходились с быстротой, возможной только при некоторых особенных обстоятельствах. Крики эти были те же самые, какие уже несколько раз врывались через окно в зал суда:

— Смерть арестантам! Мщение за Ришона!

Эти крики, факелы, топот лошадей отвлекли виконтессу де Канб от молитвы. Она подошла к окну и с ужасом смотрела на искаженные лица вопящих мужчин и женщин, которые казались дикими зверями, выпущенными на арену цирка и призывающими громким ревом несчастных своих жертв. Она спрашивала себя: как это может быть, что люди с таким ожесточением требуют смерти двух своих собратий, которые никогда им ничего не сделали? Она не могла ответить на свой вопрос, бедная женщина, знавшая из человеческих страстей только те, которые облагораживают душу.

Из своего окна виконтесса видела возвышавшиеся над домами и садами мрачные башни крепости. Там находился Каноль, и туда особенно часто направлялись ее взгляды.

Однако они иногда устремлялись на улицу, и тогда Клер видела грозные лица, слышала крики мщения, и кровь застывала в ее жилах…

«О, — говорила она сама себе, — пусть мне запрещают, я все-таки увижу его! Эти крики, наверно, донеслись до него, и он может подумать, что я забываю его, он может обвинять меня, может проклинать меня… О! Мне кажется изменой каждое мгновение, если я не стараюсь найти средство успокоить его; мне нельзя оставаться в бездействии, когда он, вероятно, зовет меня на помощь. Да, надобно видеть его!.. Но, Боже мой! Как? Кто проведет меня в тюрьму? Какая власть отопрет мне ворота? Принцесса отказала мне в пропуске туда, но она столько для меня сделала, что имела на это право. Около крепости есть враги, есть караулы, есть целая толпа, которая ревет, чует кровь и не хочет выпустить добычу из когтей. Подумают, что я хочу увести его, спасти… Да, да, я спасла бы его, если б он не был под охраной честного слова принцессы. Если скажу им, что хочу видеть, только видеть его, они не поверят мне, откажут в моей просьбе, и притом же решиться на такую попытку против воли ее высочества не значит ли потерять оказанную мне милость?.. Принцесса может взять тогда свое честное слово назад… И, однако, оставить его в неизвестности и страхе во всю эту долгую ночь невозможно!.. Невозможно для него, я это чувствую, и еще больше невозможно для меня!.. Господи Боже, молю, просвети меня!»