и принимает страшное и роковое для них обоих решение. Чтобы еще больше, надежнее убедить себя в его необходимости и неизбежности, он произносит вслух, поигрывая зарумянившимися клиньями скул:

— Не испугалась, значит? Ну, ну! Поглядим, как ты…

Не докончив фразы, круто повернул в сторону видневшегося далеко внизу селения и с наигранной беспечностью замурлыкал какую-то песенку, глупую и до чрезвычайности неуместную; На полпути встретил идущего в поле Тишку. Спросил, не думая, о чем спрашивает:

— Как дела, Тимофей?

— Дела у прокурора, а у нас делишки, — беспечно, как ни в чем не бывало, ответил Тишка.

Но Авдей не уловил игры слов в этом ответе, спросил:

— Неужели до прокурора дошло?

— Покамест еще нет, а можа, дойдет и до него, — спокойно сказал Тишка, нашаривая в кармане кисет. — Закурим, что ли? Ты зачем это в село?

— В район позвонить надо, о запасных частях поговорить. Не нынче-завтра встанут два трактора, подшипники на ладан дышат. — Это было бы совершеннейшим враньем, если бы в самый последний миг Авдей не вспомнил, что ему действительно надо позвонить в район относительно запасных частей.

— Это ты правильно, надумал, Авдей, — одобрил Тишка. — Напомни там Федченкову, что новый гусеничный трактор Знобин нам пообещал. Не забудь.

— Хорошо.

Они закурили и разошлись. Тишка направился в бригаду, Авдей, исполненный злой решимости, — в село.

Тишке почему-то захотелось оглянуться, посмотреть еще раз на удаляющуюся фигуру Авдея: что-то неладное почуялось Тишке, неспроста так нарезает Авдей, с широкого шага то и дело сбивается на бег, на иноходь; что-то гонит его в Завидово. Но что? К телефону, в правление, он бы так не пер — не на пожар, чай. Не иначе как с Фенюхой крутой разговор вышел. В тупик у них зашло. «Шляпа ты, Авдей, вот что я тебе скажу», — подумал Тишка и вдруг запел козлиным, без ладу и без складу, своим голосишком, провожая прищуренными глазами механика:

Он не даривал княгиню

Он ни златом, ни кольцом,

А княгиня к нему льнула,

Как сорочка на плечо.

Внезапно оборвав песню, произнес раздумчиво:

— Княгиня и есть. Упустишь, дурак, бабу, каких не скоро сыщешь, — и, необыкновенно серьезный, непохожий на самого себя, Тишка глубоко и по-детски прерывисто, судорожно вздохнул, будто собирался заплакать. — Фенюха, она, брат, того… она баба… — не договорил, повернулся и тоже быстро пошел к будке, куда, опередив его, другою дорогой уже приехала на Бесхвостом повариха Катерина Ступкина. Завидя Тишку, — начала громко жаловаться на председателя:

— Он уморит вас с голоду, этот скупердяй! Сунул горсть ржаной муки — вари галушки, Катерина! А какие из нее галушки? Они в горло-то вам не полезут, смолото кое-как, наполовину с отрубями…

— А мясо? — спросил Тишка и пожалел, что спросил, потому что принужден был выслушать длинную, клокочущую гневом речь Катерины.

— Мясо?! — возопила она. — Ишь чего ты захотел? У него не то что мяса — зимой снегу не выпросишь. Сунул вон комок старого, лежалого нутряного бараньего сала, от какого и собаки-то отвернулись бы, и стряпай, Катерина, как хошь, корми свою бригаду Вот придет Фенюха — расскажу все ей про отца, може, она устыдит его, жмота, куркуля этакого. Детей своих хотя бы пожалел — Павлушка как плотвица обглоданная, одни ребрышки на нем остались. И Фенюха не глаже… Правду сказать, эта нажила себе еще сухоту — попался он мне сейчас, механик ваш, бегет как угорелый в село, окликаю — не слышит, бегет — и все… — Замолчала наконец, горестно оглядела все, что удалось выцарапать у скупого председателя, вздохнула: — Вари как хошь… — Пригляделась наконец к Тишке, ахнула: — Ба, святая богородица! Да что это у тебя с лицом-то? Кто тебя, разумильного, так уделал? Не Федяшка ли? Слыхала я, вроде бы повздорили с ним.

— Бритвой… брился я, Катерина.

— Выпимши, знать? Все пьешь.

— Да кто ж ее не пьет? Может, сова, да и то потому, что днем не видит ни хренушки, а ночью потребиловка закрыта, — сказал Тишка совсем буднично.

— И не стыдно? Когда вы только налакаетесь ее, окаянный бы вас побрал всех!

— Окаянный, Катерина, с нами заодно, потому как любит веселую компанию.

— Хотя бы запрет на нее вышел, проклятущую, поганую эту вашу водку. Слыхала я, будто бы указ такой выйдет…

— Нет, Катерина, ничего не получится, — спокойно объявил Тишка. — Указ, может, и выйдет, но за водку я спокойный. Много гонений испытала она на своем долгом веку и от этого только крепчала.

— Ну, дьявол с вами, хлебайте ее, поскорее копыта-то откинете, оттащим вон за село. Туда вам и дорога.

— Зачем же так, Катерина? На могилки я не тороплюсь, мне еще на этом свете не надоело, я еще твою обедню не дослушал.

— Иди уж, занимайся своим делом, а мне не мешай, — Катерина отошла к своим припасам. — Скоро пахари придут, а у меня еще ничегошеньки не готово. Ступай, Тиша, не мельтешись тут.

Тимофей ушел к тракторам. А двумя часами позже вернулся со всеми вместе полудневать. Рядом с собою за стол усадил Филиппа, приказал:

— А ну-ка, стряпуха, зачерпни, да погуще, галушков новому нашему пахарю. Посмотри, как наработался!

Филипп, как заправский тракторист, был весь испачкан, измазан и грязью, и машинным маслом, но ни за что не захотел пойти вместе с матерью к бочке с водой, а уселся вот так, как есть, и Катерина Ступкина не погнала его из-за стола, видно, догадывалась, что для юного механизатора эта благоприобретенная чумазость сейчас дороже всего на свете. Она налила ему полную тарелку и подала первому. Сказала, лаская глазами:

— Ешь, золотой мой работничек. Ешь досыта.

Большая деревянная ложка замелькала над блюдом. Слышалось только сопение да прихлебывание, сопровождаемые шмыганьем, поскольку остуженный на степном осеннем ветру нос постоянно требовал к себе внимания. Иногда, увлекшись едой, изголодавшийся мальчишка забывался, и тогда прозрачная капля повисала на губе, грозя сорваться прямо в хлебово. Однако в самое последнее мгновение малец спохватывался и ловко убирал эту коварную капелюху кончиком своего языка. Катерина, сложивши руки на животе, стояла рядом, видела все, но, боясь смутить едока, помалкивала, только изредка, поощряя, говорила:

— Ешь, Филя. Ешь, родимай.

— Я и так ем, теть Катя! — отозвался наконец Филипп, чувствуя, как тяжелеет, как надувается его плотнеющее брюхо.

— Ну и хорошо. Ешь больше.

— Не могу, теть Катя.

— А ты, сынок, через не могу.

— Эх! Эт как же? Через не могу?

— А вот так. Ну-ка разевай рот! — Катерина зачерпнула еще полную ложку и почти силой втолкнула галушки в Филиппов