Боус уже открыл было рот, чтобы поблагодарить царя Ивана за торговые ряды для английских купцов в Великом Новгороде и Москве, но царь заговорил первым.

— Слыхали ли вы о том, что я целый год как вдов? — спросил государь.

Посол хотел ответить, что англичане больше озабочены неприятностями, которые им доставляют на море испанцы, но, подумав, отвечал достойно, стараясь вложить в свои слова как можно больше скорби:

— О да, цезарь Иван, королева Англии Елизавета скорбит вместе с вами о смерти царицы Анастасии Романовны.

Крякнул с досады государь, зашептались между собой бояре. Хотел ответить Иван Васильевич, что после смерти царицы Анастасии минуло более десяти лет, что за это время он успел обвенчаться четыре раза, но отвечал сдержанно, как того требовал придворный этикет:

— Передай английской царице Елизавете, что я очень тронут ее участием.

Посол поклонился, но больше для того, чтобы рассмотреть на своих башмаках тяжелую золотую пряжку с пятью изумрудами, которую он купил перед отъездом в Москву у знаменитого польского ювелира. Каменья сверкали кошачьими глазами при малейшем колебании свечей, и Боусу всякий раз казалось, что огонь сумеет выпрыгнуть через прозрачные гладкие грани и спалит башмаки до серого пепла. Однако московиты больше интересовались его очками и панталонами, которые крепко облепили толстые ляжки.

— Я передам ваши слова английской королеве.

Четверо крепких рынд застыли у Боуса за спиной с инкрустированными золотом топориками, которые они держали на своих плечах. Графу подумалось о том, что примерно таким оружием английские палачи рубят бунтовщикам головы и будет куда благоразумнее не вертеть шеей и смотреть прямо в глаза царю.

А Иван Васильевич продолжал:

— Жениться я надумал. — Это было сказано с тем видом, как если бы от английского посла зависела предстоящая женитьба. — Я уж не первый раз женат, граф, только не везло мне с супружницами. Все мои жены, кроме первой, слыли прелюбодейками, хулу на меня говорили, настрадался я с ними, а ведь из гноища до своего трона возвышал. А мне бы такую женушку отыскать, чтобы кровь мою древнюю уважить сумела и сама была бы знатной породы. — Боус уважительно наклонил голову, совсем не понимая, куда движется разговор. Граф решил выслушать русского царя до конца, предчувствуя, что финал предстоящей беседы должен быть содержательным. — Так вот, я хотел спросить у тебя, Боус, есть ли у твоей королевы женишок на примете?

— Нет, цезарь Иван, — отвечал английский посол, — наша королева строгих правил.

Граф Боус мог бы много рассказать о своей королеве, например, что Елизавета Тюдор, несмотря на глубокую религиозность, слыла большой блудницей и любимым ее занятием было обезглавливание бывших фаворитов.

Однако Боус, конечно же, промолчал.

— Так вот что я тебе хочу поведать, — со значением продолжал Иван Васильевич, — ежели твоя королева не против… взял бы я ее замуж!

Боус едва не поперхнулся от такого сообщения. Граф подумал, с каким ехидством он будет рассказывать о своей беседе с царем Иваном на приеме у королевы. Елизавета любит позлословить и своим острым языком выставила на смех едва ли не всех королей, и ее злые шутки бродили по всем государствам Европы.

Боус был так молод и полон сил, что действительно ему было непонятно: какое еще чувство, кроме жалости, может вызвать престарелая королева?

Брак двух стариков наверняка сумеет распотешить всю Европу, эта новость будет сытной пищей для разговора на ближайшие два года.

— О! — только и сумел протянуть посол в восхищении. — Английская королева будет польщена предложением русского цезаря.

Боус был наслышан о любовных похождениях русского царя, чьи придворные в один голос заявляли о том, что в Москве уже не осталось двора, где не пролилось бы благодатное семя Ивана Васильевича.

— Иконописцы портрет мой пишут. Ты его передашь своей государыне. А я о своем сватовстве грамоту королеве отпишу.

— Так и сделаю, цезарь. — Легкий поклон, чтобы спрятать усмешку.

— На словах еще скажи государыне, что мужик я ладный и до баб очень охоч, так что упрекнуть меня ей будет не за что. Ежели уладишь мою женитьбу, дам тебе такой оклад, какого твои графья в Англии не имеют.

На этот раз посол не стал скрывать улыбки, а поклон был еще более значительным.

— О щедрости цезаря Ивана гуляют легенды!

— Тебе в них нужно поверить. Повеселишься малость в Москве, девок посмотришь и можешь в Англию к себе езжать. Буду ждать тебя, как из печки пирога.

Уже неделю Ивана Васильевича мучили видения: то привидится давно усопшая Анастасия Романовна, то в углу комнаты государь разглядит казненного Воронцова, а однажды к нему в палаты заявился безголовый Вяземский.

Иван Васильевич перестал спать, нацепил на грудь три спасительных креста и повелел архиепископам окурить Спальную ладаном. Однако это не помогло — покойник Федор Басманов встретил государя у паперти и долго смотрел в его сторону. Почивший любимец исчез только тогда, когда государь трижды осенил себя крестом. В этот же день кузнецы сколотили ограду вокруг собора, увесили ее крестами и убедили государя, что теперь ни один усопший не сможет проникнуть вовнутрь.

Все чаще Иван Васильевич появлялся в обществе епископов, которые шли впереди государя, осеняя дорогу на три стороны, а еще, для пущей святости, дьяконы кадили благовонным ладаном.

Видения прекратились — никто из покойников не вставал более на пути Ивана Васильевича, почившая супруга не плясала на куполах собора, князь Вяземский не топтался у папертей, а Федор Басманов не кричал петухом.

Улеглось понемногу смятение в душе Ивана Васильевича.

Вместе с покоем к государю возвращалась жажда жизни, а в палаты, как бывало прежде, набились скоморохи.

Иван Васильевич одевал бояр в бабьи платья и заставлял их водить хороводы, а особо удачливых плясунов одаривал шубами из куницы.

Москвичи облегченно качали головами: отошел, стало быть, от дурных мыслей царь. А ведь так, горемышный, сокрушался, что едва разум не пошатнулся.

Государь был понятен горожанам в любом обличье: усердно кающимся и большим грешником, злопамятным и великодушным. Они могли видеть царя в грубом рубище и дорогом кафтане; с расхристанной грудью и с тяжелыми цепями на шее. А уж если скоморошил, то напоминал посадских мужиков, для которых первое дело — это влить в себя побольше хмельного настоя, заспорить без причины да с досады поразбивать друг дружке носы.

Даже царских «омывальщиц», что позанимали Передние палаты, воспринимали без осуждения, понимая, что не существует господина, который бы не чудил. В русских традициях мылиться мужикам и бабам вместе, и никто не удивлялся, если в дымной парной где-нибудь за высокой кадкой с водой случался плотский грех. Если и сыщется осуждение, то только в виде веселого заразительного смеха.