Впрочем, на этом сходстве и останавливается сравнение племянника с дядей; далее видим между ними существенное различие: Александр I после благодушных и гуманных увлечений молодых лет впоследствии круто поворачивается вспять и кончает аракчеевщиной; Александр II, несмотря на невзгоды, испугавшие его и остановившие на полпути, остается до конца верен благим и гуманным внушениям своего мягкого сердца. Лицо, которое решается он в трудную пору облечь чрезвычайными полномочиями, призвано не к аракчеевскому терроризму, а к возобновлению прерванной деятельности на благо народа.

По поводу этого призвания к делу графа Лорис-Меликова Леруа-Больё пишет: «Не будь покушений последних лет и растерянности правительства перед нигилистами, Александр II никогда не допустил бы присутствия рядом с собой всевластного министра, каким был Лорис-Меликов». В этих строках автор вторично высказывает как бы упрек императору Александру II в том, что он не был расположен передать вполне свою власть в руки избранного лица. Но в этом случае едва ли можно разделять взгляд французского автора. Полагаю, что большинство русских разумных людей ставит императору Александру II не в упрек, а в заслугу то, что он в самых трудных обстоятельствах удержал бразды правления в своих руках, а не передал их кому-либо из министров. Россия не забыла временщиков при императрицах Анне и Елизавете, не забыла Аракчеева и едва ли была бы довольна появлением какого-нибудь доморощенного Ришелье, указываемого французским автором. Какой был ропот, какое неудовольствие во времена, когда был в силе граф Петр Шувалов! А ведь он не был формально облечен никакими полномочиями.

Надобно заметить и относительно Лорис-Меликова, что нет никакого основания приравнивать его положение в последние месяцы царствования Александра II к положению какого-нибудь «диктатора», даже первого министра: формально он был такой же министр, как все другие, только с некоторым расширением круга действий, но без какой-либо самостоятельной власти. Ему не суждено было исполнить свою задачу; деятельность его была прервана при самом приступе к ней. Какое значение мог бы он действительно получить при дальнейшем развитии возложенного на него дела – осталось загадкой.

Еще нахожу не совсем верным взгляд французского автора в нижеследующих его строках: «В начале своего царствования наследник Николая I смело вступил на путь реформ; первые его шаги были, можно сказать, заранее намечены: освобождение крестьян, судебная реформа, реформа местного самоуправления. Но, дойдя до середины пути, Александр II оказался на одном из тех исторических перекрестков, где недостаточно одной доброй воли, чтобы не сбиться с пути. Бóльшую часть реформ, совместимых с самодержавием, он выполнил как будто бессознательно и, к своему великому удивлению, заметил, что речь уже идет о верховной власти, о великом двигателе русской истории, который можно было бы назвать ее единственной пружиной, – о самодержавии. Император не пожелал посягнуть на него. Хотя он сам не дорожил властью и постоянно обращался за содействием к нации, но он не решился на самом деле поделиться с нею властью. Никакой другой государь не смог бы сделать этого с бóльшим авторитетом, чем царь-освободитель. Но Александр II не захотел совершить этой попытки, считая, что зашел уже достаточно далеко; он остановился, предоставив своему сыну выполнение задачи, которую не решился взять на себя.

Не раз говорили об отречении Александра II; достоверно только то, что он сам считал свою задачу выполненной и всё более замыкался в занятиях частной жизни, забывая порой, что не всё дозволено тому, кому всё доступно. Он удовлетворял свои вкусы и желания, рискуя умалить престиж короны. Если же в самое последнее время император, как утверждают, пытался, повинуясь новым влияниям, совершить что-то в направлении, в котором толкало его общественное мнение, то, к несчастью, он слишком часто давал понять, что, пока он жив, Россия не может рассчитывать на какие-либо значительные преобразования. Это почти всеобщее убеждение с особенной силой сказалось в том ожесточении, с которым молодые фанатики предприняли покушение на жизнь престарелого императора».

Перечитывая приведенные строки, нахожу совершенно неверным мнение автора, будто реформы, начатые в первую половину царствования императора Александра II, остановились потому, что было уже сделано всё возможное при самодержавном образе правления. Начатые реформы остались недоконченными, они даже были парализованы, искажены последующими правительственными мерами. И вот что произвело то расстройство, тот хаос, в котором очутилась Россия в последние годы жизни царя-освободителя. Если б каракозовский выстрел[121] не испугал государя, не послужил окружающим оружием для внушения ему всяких страхов, если б граф Петр Шувалов и его партия не воспользовались случаем, чтобы поворотить вспять всё дело, начатое под влиянием других личностей [в смысле разумно-либеральном], то, без сомнения, можно было бы сделать еще многое в том же направлении, вовсе не касаясь прерогатив самодержавия.

[Если действительно и предстояло рано или поздно коснуться этих основ, то время для того еще не наступило; оставалось еще сделать многое в сфере строго административной, и в этом отношении, конечно, не было никакой надобности прислушиваться к желаниям некоторых слишком нетерпеливых частей нашей так называемой интеллигенции, горячих голов передовой партии. Благоразумное большинство сознает несвоевременность конституционного переустройства в России. Напуганное проделками радикального меньшинства, оно желает пока только порядка и законности; оно даже готово поддержать власть самодержавную, если только эта власть действует разумно и на пути к прогрессу.

Что же касается крайних радикалов, так называемых нигилистов всех возможных оттенков, то удовлетворить их не могли бы и самые либеральные конституционные учреждения: идеал их – полное разрушение всего существующего строя государственного и общественного. Никакое правительство и никакими возможными в действительности реформами не может примирить их; возможно и желательно только отнять у них почву отвлечением от них массы людей умеренных и рассудительных, которая теперь возбуждена против правительства и в действительности представляет гораздо более опасный для государства элемент, чем несколько сотен горячих, отчаянных и безумных головорезов.]

Государь поддался влиянию таких личностей, которые с самого начала реформ смотрели на них враждебно, так же, как бояре XVII века смотрели на реформы Петра.

Император Александр II не обладал твердостью убеждений и железной силой воли своего предка, и потому запугать его было нетрудно. Царь-освободитель остановился в своих благих начинаниях, даже усомнился в пользе и своевременности того, что было уже совершено. Я склонен думать, что в этом отношении интриге графа Шувалова и компании помогли и негласные советы из Берлина.

При всем том надобно отдать справедливость императору Александру II в том, что он в известных делах оставался верен избранному направлению, выдерживая долго напор противодействующих влияний. Так, например, в крестьянском деле он не поддался многим попыткам крепостников переделать совершившееся великое дело; так же стойко держался он в делах польских на пути, разработанном моим братом Николаем Милютиным.