одной постели и побежал за дробовиком, что стало одной из причин, почему Лес Диллон записался в Корпус морской пехоты.

   Гавайцы тоже не сдавались. И не отступали. Они стояли на месте и погибали. Они продолжали отбиваться от морпехов, крича, ругаясь и забрасывая их гранатами. Как и любой человек, побывавший в бою, Лес предпочитал стрелять, а не колоть штыком. В этих окопах его штык вкусил крови. Как и нож-кабар. И приклад винтовки. Одного гада он забил голыми руками, сплетясь с ним в диком животном танце рук и ног. Если бы он вовремя не прижал подбородок к груди, противник, несомненно, свернул бы ему шею.

   Лишь потом, когда кровавое безумие рукопашной стихло, сержант задумался, почему же гавайцы решили продать свою жизнь подороже. Решили, что американцы перевешают их, как предателей и им больше нечего терять? Или, в самом деле, ненавидели американцев? Или просто поддались общему безумию, наравне с противником? Пленных не спросишь. Не было никаких пленных. Как и гвардейцы Наполеона, как и япошки, что выдали им оружие, солдаты гавайской королевской армии погибли, но не сдались.

   Когда был убит последний, Лес Диллон присел на дне грязного окопа и закурил. Он только что перевязал ногу одного бойца. Он надеялся, что парень не останется хромым. Оставалось только надеяться, он ведь, не санитар. Рядом, метрах в трёх, стоял ещё один морпех. В углу рта у него тоже торчала сигарета.

   - Пиздец, - сказал он, затем ещё раз: - Пиздец.

   Лес кивнул.

   - Ага. Господи.

   Слова значили примерно одно и то же. Если бы он заговорил первым, то выразился примерно так же, как этот молодой боец.

   Сержант огляделся. Эти разбитые окопы были так себе, они не стоили ни единой немецкой траншеи, вырытой во время Войны, Которая Покончит Со Всеми Войнами. Сколько народу погибло, защищая их? На этот вопрос ответ известен отлично: слишком много, блин. Диллон выбросил окурок и закурил новую сигарету.

   С правой стороны прибежал вестовой.

   - Ну, и чего сидим, в жопе ковыряем? Встаём, и вперед. Я сам видел, они собираются наступать.

   Ответом ему была невнятная ругань.

   - Дай выдохнуть, хоть, а? - сказал Лес. - Мы тут чуть головы не лишились. Гавайцы, вообще, нихуя сдаваться не хотели.

   - Пиздоболы. Так и знал, что вы все - пиздоболы и уклонисты.

   - Уклонисты, бля, - сказал Лес.

   Даже после такого тяжелого боя, свои оказывались хуже тех тварей, что пытались тебя убить.

   - Ты чё несёшь?

   - Гавайцы, - хмыкнул вестовой. - Меня гавайцами не наебёшь, уж я-то знаю. Перед нами тоже стояли гавайцы, разодетые, как наша армия до того, как вся эта херня завертелась. Они выстрелили пару-тройку раз, и вышли с поднятыми руками. Мы целую роту в плен взяли.

   Парень говорил серьёзно. Лес это понимал. Он и остальные морпехи, прошедшие через ад, тупо смотрели на сердитого вестового.

   - Пиздец, - повторил сержант сказанное несколько минут назад молодым бойцом. Он оглядел своих.

   - Идём, - сказал он. - Пора возвращаться на войну, бля.

   Оглядываясь назад, ефрейтор Ясуо Фурусава так и не понял, как выжил. Почти весь его полк погиб на северном побережье Оаху. Они сделали всё, чтобы сбросить американцев обратно в море. Они сделали всё, но у них ничего не получилось.

   Фурусаве, в числе немногих, удалось выжить в первый день боев. Он не погиб ни под обстрелом с моря, ни в результате авианалётов, ни от снарядов вражеских орудий, ни от пуль. Ко второму дню отдавать приказы стало некому. С одной стороны, не нашлось никого, кто бы запретил ему приказывать самому. С другой стороны, Фурусава был не совсем обычным солдатом. Большинство его сослуживцев в полку, включая сержантов, попали в армию из деревень. Многим приходилось учиться спать на кровати, которая стояла на ножках, а не лежала на полу. Они впитывали разговоры о долге умереть за родную страну вместе с боевой подготовкой, пока ход их мыслей не становился автоматическим, подобно заряжанию "Арисаки".

   Не то, чтобы Фурусава не желал погибнуть за родину. Как и любой разумный солдат, он понимал, что это может случиться, что это весьма вероятно, а, порой, необходимо. Но он не собирался погибать без необходимости, как большинство его товарищей. Он, ведь, сын аптекаря, поэтому более образован, чем прочие призывники. К тому же отец научил его мыслить самостоятельно, не как большинство японцев.

   "Думать нужно всегда. Верное ли это лекарство? Верна ли дозировка? Поможет ли оно больному? Никогда ничего не упускай. Всегда проверяй, всегда спрашивай. Всегда". Фурусава сбился со счёта, сколько раз отец повторял ему эту фразу. Он во многом оставался типичным японским отцом, поэтому советы частенько сопровождались ударами в ухо, дабы лучше усваивалось. Примитивный и жестокий метод. В армии его тоже применяли. И, как большинство примитивных и жестоких методов, он действовал.

   Будучи неопытным молодым человеком, Фурусава принялся задавать вопросы, когда оказался в армии. На службе, где с ним обращались намного более жестоко, чем когда-либо поступал отец, его быстро избавили этой привычки. По крайней мере, вслух он больше ни о чём не спрашивал. Но привычка думать осталась. Частенько, сталкиваясь с вещами, не имеющими никакого логического объяснения, он улыбался. Даже улыбаться было опасно. Фурусава был убежден, что больше всех получал оплеух и ударов, потому что не вёл себя, как патриот. Разумеется, он не знал ни одного солдата, кто не считал, будто, именно он получал больше всех, но откуда знать наверняка?

   После высадки американцев он сражался отчаянно. Но он видел, как другие солдаты бежали прямо по открытой местности, лишь бы поскорее сблизиться с противником. Винтовки, пулемёты, миномёты и артиллерия рвали их на кровавые куски ещё до того, как они успевали что-то сделать. Если бы какой-нибудь сержант или лейтенант сказал ему лично: "Ты! Фурусава! Вперёд!", он, по идее, должен подчиниться. Только, командиров не осталось. Поэтому он решал сам. Поэтому он всё ещё жив и сражается, пока над распухшими вонючими трупами его однополчан кружили мухи.

   Неизвестно, когда и он сам превратится в вонючий распухший труп. Он забрался в воронку от снаряда неподалёку от развалин