странную тяжесть в ногах, я присел, и слезы острым комком подступили у меня к горлу. Чтобы не разреветься, я стал прислушиваться ко все еще не перестававшему жужжанию мухи и в то же время смотрел на еле-еле заметную щелочку в левом глазу моей бабуси. Мне даже показалось, что старушка увидела меня и чуть заметно подмигнула одному мне, как она, бывало, это делала всегда, желая сказать что-то тайное, особенное. Затем я рассматривал цветы — и те, из которых были сплетены венки, и те, которые лежали вокруг головы: как раз их-то так старательно и поправляла моя тетушка Анастасия. И тут я неожиданно и с радостью увидел молоденькую, еще с бледными узенькими листочками, полынь. Ее тоненькие светлые стебельки лежали по обеим сторонам головы, прижатые к щекам покойницы, и от этих молоденьких веточек исходил хоть и слабый, но все такой же привычный запах, который, сколько я помню, не переводился в этой хате. По полыни были разбросаны, как стеклышки, беленькие подснежники — их тоже поправляла тетушка Анастасия.

Два больших венка с красными широкими лентами и написанными на них какими-то крупными словами были сделаны из молоденьких тополиных веточек и из тонких и гибких вербовых побегов, на которых сережками свисала бледно-розовая кашка. Там и тут выглядывали одуванчики, их ярко-желтые головки были большие, а кончики стебельков белели засохшим молоком. И в венках, и по всему гробу петушился ковыль, торчали, как в степи, его белесые кустики, точно это уже и не гроб, а невысокий стенной бугорок. Из травы выглядывали то неяркие цветочки сурепки, то широкий лист калмыцкого ладана, то белая гроздь степного ландыша. Я невольно подумал: ведь и травы, и цветы, украшавшие гроб чабанской мамки, были степные, как раз те самые, с которыми моя бабуся прожила всю свою жизнь, радуясь им и любя их, и мне казалось, что они, узнав о смерти той, которая знала толк в степных травах и цветах, сами пришли к ней, чтобы попрощаться с нею и украсить собой ее последнее жилище. И только две веточки еще не совсем распустившейся сирени, как-то уж очень красиво обрамлявшие лоб покойницы, были не из степи.

За окном снова нестройно и не в лад загудели трубы. Редко и гулко отбивал свои такты барабан, и я почему-то только сейчас, оторвав взгляд от цветов, увидел над изголовьем бабушки ее знаменитую кофтенку, всю обвешанную орденами и медалями. Кофтенка была приподнята на сбитом из досок кресте, как Иисус Христос на распятии, так что с высоты награды как бы смотрели на ту, которой они принадлежали, и как бы говорили ей: ну вот, Прасковья Анисимовна, и пришла пора нам расстаться, и кто знает, когда и каким людям нам будет суждено поведать о твоей жизни. Подушечки для орденов и медалей, наверное, не успели пошить. Но зато так, поднятая на кресте, эта кофтенка, украшенная наградами, была не только видна всем, а и придавала похоронам особую траурную торжественность.

Ни минуты не сидевшая на месте тетушка Марфа, мелькая то там, то тут со своей черной повязкой на руке, быстро, по-деловому подошла к Анисиму Ивановичу, что-то шепнула ему на ухо, и тот, как бы очнувшись и чего-то испугавшись, проворно встал и одернул полы пиджака. Поднялись и мы. По указанию все той же проворной тетушки Марфы табуретки, на которых мы сидели, были убраны, и к гробу прощаться с Прасковьей Анисимовной начали подходить ее внуки и правнуки. Их было много, они гурьбой запрудили всю хату, к гробу подходили не все сразу. И тут вмешалась тетушка Марфа и установила очередь. Самых маленьких правнуков приходилось приподнимать, чтобы они смогли в последний раз и как следует увидеть свою прародительницу. Дети смотрели на неживую прабабушку спокойно, не выражая на лицах ни горя, ни испуга, ни удивления, очевидно, толком еще не понимая, что же тут происходило. Таисия приподняла и своего Юрика, подержала на руках у изголовья бабушки, потом подошла ко мне и, все так же шепча губами, сказала:

— Погляди, Миша, у моего космонавта глазенки стали мокрыми. Жалостливый паренек, такой он от породы, и все уже понимает.

После внуков и правнуков, по указанию все той же неугомонной распорядительницы, у гроба по-солдатски выстроились пионеры — заполыхали их красные галстуки. Ребята стояли стройно, лица у всех серьезные, глаза опечаленные — эти все уже понимали. Пионеров сменили чабаны, приехавшие на машинах из соседних сел и хуторов. Вместе с чабанами к гробу подходили женщины с детьми и женщины без детей, и тут я вдруг увидел, как к изголовью гроба подошла Ефимия с каким-то высоким мужчиной в легком пальто, державшим шляпу в руках. У меня защемило сердце. Отчего бы? Я не знал. Сперва я не узнал Ефимию, может быть, потому не узнал, что никак не ждал встретить ее на похоронах. Или потому не узнал, что ничего того озорного, что было мне так знакомо, не было у нее ни на лице, ни в глазах. Повязанная косынкой, в голубом тонком плаще, она посмотрела в мою сторону, и наши взгляды на секунду встретились, и этот ее короткий взгляд словно бы говорил: «Миша, как же я рада, что вижу тебя». Через некоторое время она подошла ко мне не одна, а с тем высоким мужчиной, что был в легком пальто. Я по ее лицу видел, что ей хотелось улыбнуться мне так, как она умела улыбаться, но она крепилась. Подавая мне руку, тихонько, чтобы никто не услышал, сказала:

— Ну вот, видишь, и вернулся…

— Да, чтобы попрощаться с бабушкой.

— Михаил, познакомься. Это мой муж.

— Александр, — сказал мужчина в легком пальто.

Я назвал себя.

— Где вы живете? — спросил я, чтобы не молчать.

— На хуторе Кынкыз, — ответила Ефимия, и я опять заметил, что ей хотелось улыбнуться мне, а сделать этого она не могла. — Есть такой хутор. Кынкыз. Нравится тебе название?

— Где же это? В каком районе?

— В степи, — ответила Ефимия, и все же теперь она улыбнулась мне одними глазами. — Далеко отсюда.

В это время неожиданно не только для всевидящей и всеслышащей тетушки Марфы, а и для всех нас