сумерек. Раньше других захмелевший Силантий Егорович Горобец, подперев щеку кулаком, охрипшим басом затянул какую-то степную, до слез грустную чабанскую песню, ему подтянули бабы своими чистыми и сочными голосами, и я разобрал лишь начальные слова: «Поле — скатерть ровная, исхоженная, истоптанная…» Понимая, что даже эта тоскливая песенка была здесь неуместна, тетушка Марфа поспешила вывести из-за стола хмельного запевалу, и старик, пошатываясь и раскорячивая кривые в коленях ноги, поплелся к своим волкодавам, которые давно уже поджидали своего благодетеля. Они были сыты; им достались бараньи кости и требуха.

— Ну что, орлы мои! — крикнул он волкодавам. — Тронемся-ка до дому, до хаты?

Молокан, Полкан и Монах обрадовались, завиляли обрубками хвостов, сладко заулыбались. Монах не стерпел и своими умными глазами все же сказал: «Мы-то дойдем до хаты, а как ты? Нализался с горя, стыдно на тебя смотреть…»

— А вот двигаться нам будет и трудновато, и далековато, — сказал старик, как бы понимая, что ему сказал Монах. — Ноги мои что-то плохо меня слушаются.

— Силантий Егорович, — сказал Сероштан, беря под руку деда Горобца, — поезжай на моей машине. Олег отвезет, я ему поручил. Уже смеркается, а до Мокрой Буйволы далековато. Так что поезжай.

— Спасибо, Андрюха! Цэ ты гарно придумал! — Старик обнял Сероштана. — Голова! Не зря же тебя изделали директором! Я-то поеду. А как же мои орлы? Побегут следом?

— Сажай и их в машину.

— А что? И посажу. Со мной они хоть в огонь, обучены смелости еще там, в отаре. — И старик вдруг заплакал, говоря сквозь слезы: — А Паши-то уже нету, а? Помянули ее душу, и все, конец. Нету Паши…

Подкатил газик. Олег помог старику сесть в машину, собаки вскочили туда сами, и Силантий Егорович Горобец уехал.

Следует заметить: тетушка Марфа посадила меня к столу в числе первых как близкого родственника. Я был голоден, потому что с утра ничего не ел. Таисия принесла мне полную тарелку пахучего шулюма с куском мяса, два ломтя хлеба, а какая-то славная на вид девушка положила на тарелку шампур с шашлыком.

— Познакомься, Миша, — сказала Таисия. — Это Лариса, квартирантка бабуси.

— Так вот ты какая, Лариса? — сказал я. — Ты же мне письмо писала.

— Верно, писала, — ответила девушка. — Бабушка попросила.

Лариса была милая, добрая и удивительно стеснительная. Разговаривая, она ни разу не взглянула на меня, и я не увидел ни ее глаз, ни ее лица, а видел только нагнутую голову, полные румяные щеки да пунцовые мочки крохотных, выглядывавших из-под косынки ушей.

Совсем уже стемнело, двор постепенно опустел. Какой-то догадливый шофер подогнал грузовик, включил фары — во дворе стало светло, как днем, и женщины занялись уборкой посуды и столов. Ко мне подошел хмурый Анисим Иванович, от него несло спиртом. Постоял, переступая с ноги на ногу, как бы обдумывая, что же сказать мне.

— Некоторые из которых полагают, что человек вечен, — наконец сказал он, многозначительно приподняв, как всегда, указательный палец. — Ан нет! Наглядный пример — наша маманя. Будто и жила на свете, и будто не жила. — Он снова помолчал, потоптался. — Михаил, ночуешь где?

— Как это — где? — спросил я. — Здесь, у бабушки.

— Не сумно будет одному?

— Отчего же? Я тут, считай, дома.

— Да оно-то, некоторые из которых, конешно… Может, у меня переночуешь?

— Зачем же мне у вас ночевать? Я останусь здесь. Последний раз переночую у бабуси.

— Так ты вот что, Михаил, рано не ложись, — сказал дядя Анисим. — Часа через два, когда все утихомирится, мы, некоторые из которых, придем сюда. Соберемся одни, близкие, стало быть: я, Антон, Алексей и ты. Будешь за своего батька Анатолия. Братья настаивают, чтоб мы сошлись в материнской землянке. Я, некоторые из которых, не возражаю. Оно и лучше, ежели мы соберемся тут, в землянке, будто у матери под крылом.

— Может, соберемся завтра? — спросил я.

— Чего ради откладывать? — ответил Анисим Иванович. — Мы — ее наследники, и свое решение, некоторые из которых, не надо откладывать на завтра.

— А как же тетушки? Придут?

— У нас будет мужская балачка.

— И все же, как я считаю, лучше бы с тетушками, — стоял я на своем. — Дети перед памятью своей матери все равные. Зачем же нам заводить мужской разговор?

— Ладно, скажу, пусть приходят и бабы. Так ты жди нас.

Анисим Иванович ушел. К тому времени женщины убрали посуду, отнесли в сторонку столы — пусть постоят до завтра. Уехал грузовик со своими фарами, и густая темень тяжелым черным пологом укрыла и двор, и землянку. Последней с чувством исполненного долга, заметно уставшая, двор покидала тетушка Марфа.

— Ну вот и проводили Прасковью Анисимовну в дальнюю дорогу, откуда уже домой не возвращаются, — сказала она, подойдя ко мне. — Чудно́ устроено наше пребывание на земле. Мы тут, на земле, чуднее живем, нежели космонавты там, в небесах. Бегаем, суматошимся, то радуемся, то горюем, думаем, что никакого износа нам не будет, а придет час — и наступает всему конец. Ни тебе хлопот, ни забот, ни горя, ни радости. — И тут она, как бы вспомнив о своих обязанностях распорядительницы, спросила: — Миша, это ты что же, один заночуешь в бабушкиной хатыне? Не страшно?

— Почему же один? — я указал на подошедшую Ларису. — А бабушкина квартирантка?

— Ой, что вы, Михаил Анатольевич, я ни за что не останусь, я боюсь, — потупив глаза, сказала Лариса. — Пойду к подруге, она живет через три двора, у Кузьминых. У нее и переночую.

— Ну, как знаете, — сказала тетушка Марфа, — так и поступайте. Думаю, и без моей помощи обойдетесь.

После того как двор покинула и тетушка Марфа, Лариса завернула в простыню одеяло, подушку и собралась уходить.

— Я тебя провожу, — сказал я. — Можно?