– Но ты можешь сказать это, если тебя не поймают, – произнес я, расправил плечи и добавил с проснувшейся во мне былой любовью к громким фразам: – И если ты можешь, то должен это сказать.

Валка кивнула, убрав со лба прилипшую прядь, и я вдруг понял желание Шекспира быть перчаткой на руке[20]. Рука ее задержалась у лица, словно в притворном испуге, а затем Валка покачала головой.

– И что, по-вашему, я должна на это ответить? – спросила она, подперев кулаком щеку.

– Это не важно, я… – искушение оглянуться на слушателей было очень велико, – я просто хотел, чтобы вы знали, что не все так думают. Жить так, как живем мы, непросто. И не все мы…

Кто? Чудовища? Варвары?

– Мы не такие, как вам кажется.

Она подошла ближе и сжала пальцами мое предплечье. На лице ее появилась слабая печальная улыбка.

– Я знаю.

Крики снаружи вернули нас к действительности, и Валка сказала:

– Так о чем мы говорили? О развалинах?

– Что? – Я все еще чувствовал ее прикосновение, понимая, что через секунду ощущение исчезнет, и страшась этого. – Ах да, Калагах! Я спросил, из чего умандхи его построили. Простите меня, но по ним не скажешь, что они способны создать нечто значительное.

Она долго смотрела на меня, обдумывая ответ и почти машинально поглаживая свисающий образец искусства умандхов. Я чувствовал ее близость, ощущал запах ее и моего собственного пота, а также слабый аромат ее волос, пробивающийся сквозь дыхание моря и вонь гниющей рыбы.

Должно быть, Валка пришла к какому-то решению и заговорила:

– Умандхи не…

– Адриан! – Анаис заглянула под покосившийся навес над нами.

Я отскочил от доктора и превратил это движение в горделивый поклон, прижав руку к груди так крепко, что влажная ткань прилипла к коже.

Девушка-палатин увидела Валку и поджала губы.

– Ваша милость! – произнесла Валка.

– Ах, доктор Ондерра, я думала, вы занимаетесь ксеносами. Разве вы не собирались сделать им прививки или что-то в этом роде?

Зубы Валки сверкнули в усмешке, как осколки стекла, однако тавросианка поклонилась, как и я:

– Я другой доктор, ваша милость.

Когда она распрямила спину, позади сестры появился Дориан и заговорил баритоном, приближавшимся к отцовскому басу:

– Ага, здесь у вас уютное гнездышко!

Его слова прозвучали неискренне. Оба они казались здесь ужасно чужими в своих костюмах из водоотталкивающего шелка с яркой расцветкой и богатой вышивкой – гупелянд[21] Дориана в особенности поразил меня как роскошью, так и неуместностью в этой лачуге.

Ко мне непрошено вернулась давняя мысль о том, что мы, палатины, не были даже настоящими людьми. Голос хихикающего Салтуса снова зазвучал в моих ушах: «Мы оба родились в инкубаторе». Я нахмурился. Нечеловек. Так называли гомункулов и экстрасоларианцев, чьи тела были осквернены машинами. Но только не имперских палатинов. Неожиданно я почувствовал тошноту.

– Ага, привет, мессир Гибсон и доктор Ондерра, – сказал Дориан, приобняв сестру за плечо, и словно бы только теперь заметил нас: – А я-то терялся в догадках, куда вы пропали!

Через мгновение появился вилик Энгин:

– Во имя Земли, что вы здесь делаете? Выходите! Выходите! Там нельзя находиться.

Он вытянул руку, явно собираясь кого-то схватить, но вовремя остановил себя, вспомнив, с кем говорит:

– Эти хижины очень ненадежны! Быстрей, милорд и миледи, быстрей!

Анаис молча обожгла взглядом доктора, словно воровку, пойманную на полпути к ее кошельку, и вцепилась в меня, вырвав из секундной задумчивости:

– Вы должны увидеть этих дикарей! Вилик пообещал, что они станцуют для нас!

Я бросил затравленный взгляд на Валку, но она с безразличным видом смотрела куда-то мимо, и ее усмешка кольнула меня, словно рыболовный крючок.

– А iudaritre – это «разреза́ть»? – спросил Дориан, переходя с джаддианского на имперский галстани, чтобы уточнить значение слова.

– Совершенно верно, милорд, – с ироничной улыбкой ответил я молодому лорду.

На самом деле правильней было бы «разре́зать» – глагол совершенного вида, но для нашего упражнения это не имело большого значения. Я дернул висевшую на шее цепочку с кольцом, которое отобрал у бригады ремонтников в первый свой день на Эмеше, целую вечность назад. Сквозь защитное поле окна можно было разглядеть космопорт Боросево у самой кромки воды – плоскую забетонированную равнину, изрытую кратерами стартовых площадок. Я поспешно вернулся к джаддианскому языку, памятуя о том поручении, что дал мне граф Матаро в обмен на мою безопасность.

– Трюк с разрезанием состоит в том, чтобы атаковать руку противника, только нужно действовать очень быстро, – продолжил я рассказ о поединке с гладиатриссой Амарей из Миры; она посетила дворец две недели назад, и Дориан все еще был поглощен мыслями о ней. – Особенно если вы вооружены коротким мечом.

Я с удовлетворением отложил карандаш и перевернул блокнот, показывая портрет молодого лорда в гладиаторском доспехе устаревшей модели наподобие тех, что носили мирмидонцы, без высокотехнологичной защиты, которой пользовались Амарей и ее товарищи.

Сын графа оценивающе изучил портрет и спросил об истоках моего таланта:

– Pou imparato iqad… rusimatre?

– Rusimiri, – поправил я и пожал плечами. – Мне всегда нравилось рисовать. С самого детства.

Я снова взял карандаш и посмотрел туда, где сидела Анаис в симуляторных очках, передающих те или иные фантазии прямо на сетчатку глаз и в уши.

– Мой отец не одобрял такие забавы, – продолжил я, показав на нее рукой. – Он говорил, что это неправедное занятие, поэтому я и занялся рисованием. Мой схоласт поддержал меня, заявив, что это классическое хобби. Достойное занятие.

По-джаддиански слово «muhjin» – «занятие» – означало еще и талант, поэтому мои объяснения можно было посчитать тонким хвастовством. Но эта тонкость ускользнула от Дориана.

– У вас очень хорошо получается! Вы должны подумать о работе придворного портретиста. Анаис, иди посмотри!

Девушка не спешила откликаться, и брат взял с тарелки вишенку и запустил в нее. Анаис вскрикнула и подняла очки.

– Адриан меня нарисовал! – гордо объявил он.

Его сестра поднялась с ленивой медлительностью, раздражение на ее прелестном лице сменилось удивлением и восторгом.