— Совет никогда на это не согласится, — возразил сэр Генри.

— А вы сами не могли бы найти мне учителя? — схитрила она.

— Об этом не может быть и речи. Вам запрещено общаться с кем бы то ни было. У меня приказ.

— Мне нужны перо и чернила, — сказала Элизабет. — Я хочу написать совету.

— Я передам вашу просьбу, — ответил Бедингфилд.

— Незачем ждать. Вы сможете прочесть письмо до того, как его отошлют.

— Сударыня, меня ставят в тупик ваши постоянные требования, — страдальчески проговорил тот. — Боюсь, что не смогу с этим согласиться.

— Только не говорите, что у вас приказ, — поморщилась она.

— Это несправедливо. Вы хотите, чтобы я его оспорил? — взвился сэр Генри.

— Я хочу, чтобы вы следовали здравому смыслу! — парировала Элизабет. — Позвольте мне хотя бы написать моей сестре-королеве. Всего лишь короткую записку. Пожалуйста.

— У меня приказ, — твердил он.

— Вы похожи на попугая! — вскричала она, позабыв о вежливости.

— Сударыня, прошу вас, проявите терпение. Я не могу ни удовлетворить вашу просьбу, ни отказать в ней. Все решает совет. Поверьте, я сделаю для вашей светлости все, что в моих силах.

По истечении первых недель чувство опасности притупилось. Здесь ей ничто не угрожало — лишь бесконечная монотонная скука. Не было и новостей из дворца. Бедингфилд не обсуждал с ней события в мире, и она понятия не имела, назначена ли дата бракосочетания королевы, — возможно, оно уже состоялось. Писем тоже не было, поскольку ей не разрешалось ни посылать их, ни получать. Элизабет особенно недоставало остроумных, проницательных посланий Сесила.

Однообразие стало ее злейшим врагом, и единственным удовольствием сделалась травля Бедингфилда. По мере того как ослабевал ее страх, Элизабет все больше негодовала на то, что ее держат взаперти без всяких изобличающих улик. А поскольку она не могла выразить протест королеве или совету, все ее недовольство выплеснулось на их орудие — несчастного сэра Генри. Он же, в свою очередь, был полон решимости выполнять приказ, глухой к ее капризам и гневным вспышкам.

Ее перестали радовать даже привычные прогулки в саду, хотя они, по крайней мере, немного облегчали скуку. Меры безопасности, на которых настаивал сэр Генри, доводили ее до отчаяния. Однажды после того, как он на ее глазах терпеливо отпер и запер по очереди шесть ворот, она не выдержала и заорала:

— Ах вы, тюремщик! Да вы надо мной просто издеваетесь!

Обвинение, конечно, было несправедливым, но гнев затмил ее разум. Ошеломленный сэр Генри упал перед ней на колени:

— Сударыня, я простой служащий, назначенный королевой, чтобы заботиться о вас и оберегать вашу светлость от всякого вреда. Надеюсь, вы согласны, что я был добр к вам и оказывал все надлежащие почести?

Его искренность остудила гнев Элизабет.

— Успокойтесь, добрый человек, — утомленно проговорила она. — Я просто устала сидеть взаперти. Я молода, мне хочется выйти в свет, насладиться радостями жизни, а не торчать здесь под гнетом множества правил и ограничений. Хоть это вы можете понять? Или вы позабыли, каково это — быть полным сил и жажды жизни?

Сэр Генри никогда себя подобным образом не чувствовал и потому даже не нашелся что ответить.

— Прошу вас, проявите терпение, — взмолился он.

Терпение? Как можно терпеть, когда тебя несправедливо заключили в тюрьму?

Элизабет рассеянно смотрела в окно, мечтая, чтобы время текло быстрее и плен закончился. Хуже всего было то, что заточение в известном смысле подтверждало ее виновность — столь наглядно, как будто об этом кричали на каждой рыночной площади. Конечно, она понимала причины недоверчивости Марии, но в Англии существовали законы, предназначенные защищать невиновных. По крайней мере, так она полагала. Если бы она смогла хотя бы на пять минут — всего на пять — увидеться с Марией, выступить в свою защиту…

В сотый раз остро ощутив несправедливость случившегося с ней, Элизабет сняла кольцо и принялась вырезать кривые буквы острым краем бриллианта на толстом стекле окна.

«Меня во многом подозревают, но ничего не могут доказать, — начертала она и добавила: — Писала Элизабет, узница».

Сэр Генри нахмурился, когда увидел, но ничего не сказал.

Наступило лето, и с ним вернулась болезнь. Лицо и тело опухли, Элизабет бил озноб. Худшим же явилась черная депрессия, сковавшая саваном ее живой дух.

Сэр Генри не без сочувствия взирал на лежавшую в постели Элизабет.

— Пусть мне отворят жилы, — слабо выговорила она. — Нужно выпустить из моего тела дурные соки. Прошу вас, пошлите за королевскими врачами Оуэном и Уэнди. Они уже лечили меня, и я им доверяю.

— Я передам вашу просьбу совету, — ответил сэр Генри, в замешательстве глядя на Элизабет, на которой не было ничего, кроме ночной сорочки. Ему не терпелось уйти.

— Пока я лежу и страдаю? — простонала она, разгневанная тем, что бесчеловечные приказы тот ставил выше ее здоровья. Но у нее не было сил протестовать, да и сэр Генри уже сбежал.

Неделю спустя пришел неблагоприятный ответ совета, а вскоре после него явился местный доктор, вызванный сэром Генри.

— Я скорее умру, чем увижусь с ним! — заявила Элизабет, скрывая под маской гнева очевидную слабость. — Я не желаю подпускать к себе чужого человека. Похоже, придется отдаться воле Божьей!

С этими словами она молитвенно сложила руки на груди и осталась лежать, напоминая надгробное изваяние. В отчаянии Бедингфилд спешно направил совету очередное письмо из многих и многих. Когда прибыли доктор Уэнди и доктор Оуэн, Элизабет стало уже по-настоящему плохо.

— Ей нужно немедленно пустить кровь! — встревоженно объявили врачи.

Стоявший рядом сэр Генри отвел взгляд, когда Элизабет подтянула одеяло, обнажив перед врачом стройную ступню и лодыжку, но от него не ускользнуло победное выражение ее лица при виде королевских врачей — она поняла, что победила в этом раунде бесконечного поединка.

То была не единственная ее победа.

— Совет одобрил ваши неоднократные просьбы написать ее величеству, — процедил Бедингфилд в ходе своего обычного утреннего визита, ближе к концу месяца. — Вам принесут письменные принадлежности.

— Хорошо, — ответила Элизабет, уже почти выздоровевшая и полная решимости посетовать Марии на несправедливое обращение.

Едва перед ней появились бумага, перо и чернильница, по листу разлетелись полные страсти слова, во всех подробностях сообщавшие ее горе и давая выход гневу и разочарованию. Когда она закончила, сэру Генри хватило одного взгляда на письмо, чтобы швырнуть его на стол.

— Сударыня, это нельзя посылать! — возразил он. — Вы оскорбите королеву.